Page 77 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Алексей Иванович, чем я вас обидела?
– А ничем… Я вас хочу обидеть, да слов у меня не хватает. Мужик… Дурак… Ох, и дурак
же я, мать твою… Вижу, вижу, – вы только и ждете – задать стрекача… За границу –
самое место для вас…

– Как вам не стыдно, Алексей Иванович, разве я что-нибудь сделала – так меня
обвинять… Я обязана вам всей жизнью и никогда этого не забуду…
– Забудете… Вы видели, как Матрена людей боится? Я тоже людям не верю. С
четырнадцатого года в крови купаюсь. Человек нынче стал зверем. Может быть, он им и
раньше был, да мы не знали. Каждый из-под каждого – только и ждет – днище
вышибить… И я – зверь, не видите, что ли, эх вы, птичка сизокрылая… А я хочу, чтобы
дети мои в каменном доме жили, по-французски говорили получше вас, – пардон,
мерси…

Подошла Матрена с охапкой хворосту и щепок, бросила их под котелок, висевший на
конце оглобли, и внимательно взглянула на Алексея и на Катю.

– Напрасно ее, Алексей, обижаешь, – сказала она тихо. – Коней поил?
Алексей повернулся и пошел к лошадям. Матрена стала укладывать щепки под
котелком.
– Любит он тебя. Сколько я ему девок ни сватала, не хочет… Не знаю уж, как у вас
выйдет, – трудно вам обоим…
Матрена ждала, что Катя скажет что-нибудь. Катя молча достала крупу, сало,
расстелила на земле полог, стала резать хлеб.
– Ты что же молчишь?
Катя, нарезая ломти хлеба, ниже склонила голову, по щекам ее текли слезы.

Плодородные степи Екатеринославщины, падающие к Черному и Азовскому морям, были
новым краем. Это была та Дикая Степь, где в давние времена проносились на косматых
лошадках, по плечи в траве, скифы, низенькие, жирные и длинноволосые; пробирались
под надежной охраной греческие купцы – из Ольвии в Танаис; двигались со стадами
рогатого скота готы, кочевавшие в огромных повозках между двумя морями; от северных
границ Китая, подобно тучам саранчи, вторгались сюда многоязычные полчища гуннов,
наводя столь великий ужас, что степи эти пустели на много столетий; раскидывали
полосатые арамейские шатры хозары, идя от Дербента воевать днепровскую Русь;
кочевали с бесчисленными табунами коней и верблюдов половцы в хорезмских
шелковых халатах, доходя до степного вала Святослава; и позже топтали их легкоконные
татарские орды, собираясь для набегов на Москву.

Людские волны прошли, оставив лишь курганы да кое-где на них каменных идолов с
плоскими лицами и маленькими ручками, сложенными на животе. Екатеринославские
степи стали заселяться хлеборобами-украинцами, русскими, казачьими выходцами с
Дона и Кубани, немецкими колонистами. Новыми были в ней огромные села и
бесчисленные хутора, без дедовских обычаев, без стародавних песен, без пышных садов
и водных угодий. Здесь был край пшеницы и серых помещиков, хорошо осведомленных о
заграничных ценах на хлеб. Новым был и Гуляй-Поле – скучный городишко,
растянувшийся вдоль заболоченной и пересыхающей речонки Гайчур.

От станции до Гуляй-Поля было семь верст степью. Рощин подрядил «фаэтон», который
довез его до большого базара, раскинувшегося на выгоне. Тут же Вадим Петрович стал
торговать жареную курицу у нахальной бабы, сидевшей растопыркой на возу среди
деревенского добра, привезенного для продажи. Неумелая баба горячилась, то совала
под самый нос покупателю свой товар, то хватала у него из рук, и бранила его визгливо,
и вертелась, озираясь, чтобы с воза не стащили что-нибудь. За жареную курицу она
заломила пять карбованцев и сейчас же не захотела отдавать за деньги, а только за
шпульку ниток.