Page 94 - Хождение по мукам. Хмурое утро

13
Иван Ильич и Даша приехали в полк и поселились на хуторе в мазаной хате. Приемная
Телегина, с телефонами, денежным ящиком и знаменем в чехле, находилась рядом,
через сени. А здесь было только Дашино царство: теплая печь, в которой не варили, но
где Даша мылась, как ее научили казачки, залезая внутрь на расстеленную солому;
кровать с двумя жесткими подушками и тощим одеяльцем (Иван Ильич покрывался
шинелью); накрытый чистым полотном стол, где ели; зеркальце на стене; веник у
порога, и в углублении штукатуренной печи – в печурке – стояли фарфоровые кошечка и
собачка.
Два года тому назад Даша и Иван Ильич так же поселились вдвоем, влюбленные и
шалые. Даша никогда не забывала того первого вечера на их молодой квартире, с
окнами, раскрытыми на влажный после дождя Каменноостровский: ей было по-
девичьему ясно и покойно, Иван Ильич сидел в сумерках у окошка, она видела, что он
смущен почти до страдания, и она первая решилась, – зная, что сейчас доставит ему
огромную радость, она сказала: «Идем, Иван». Они вошли в спальню, где на полу в банке
стояла огромная охапка сладко пахнущих мимоз. Даша отворила дверцу шкафа, за ее
прикрытием разделась, босиком перебежала комнату, залезла под одеяло и спросила
скороговоркой: «Иван, ты любишь меня?»

Даша была несведуща в любовных делах, хотя они занимали ее больше, чем было нужно.
То, что произошло в тот вечер между ней и Иваном Ильичом, – разочаровало Дашу. Это
оказалось не тем, ради чего было написано столько поэм, романов и музыки, – этой
заклинательной силы, вызывающей восторги и слезы, когда, бывало, Даша, одна, в
пустой Катиной квартире, сидела за черным «стейнвеем» и вдруг, оборвав, вставала,
сунув пальцы в пальцы, и если бы все тело ее не было в эти минуты холодноватым и
прозрачным, как стекло, – то, что клубилось и кипело в ней, наверно бы, задушило ее.

Даша вскоре тогда забеременела. Она очень любила Ивана Ильича, но стала гнать его от
себя. Потом начались страшные месяцы, – голод и тьма петроградской осени, дикий
случай на Лебяжьей канавке, окончившийся преждевременными родами, смерть
ребенка и одно желание – не жить. Потом – разлука.
Теперь все началось заново. Их чувство было сложнее и глубже былой невесомой
влюбленности, в которой все казалось загадками и ребусами, как в пестро
раскрашенном волшебном ящичке с неизвестными подарками. Оба они много пережили
и ничего еще не успели передать друг другу. Теперь любовь их, – в особенности для
Даши, – была полна и ощутима так же, как воздух ранней зимы, когда отошли
ноябрьские бури и в легкой морозной тишине первый снег пахнет разрезанным арбузом.
Иван Ильич все знал, все умел, на все мог найти ответ, разрешить любое сомнение. И
раскрашенный волшебный ящичек снова выплыл перед Дашей, но в нем уже не
своевольные, самодовлеющие ощущения, не ребусы и загадки, – в нем были подарки,
радости и горести суровой жизни.
Одно ей не совсем было понятно в Иване Ильиче и стало даже огорчать Дашу, – его
сдержанность. Каждый вечер, ложась спать, Иван Ильич делался озабоченным, –
переставал глядеть на Дашу, снимая сапоги, кряхтел на лавке, иногда, уже разувшись,
говорил: «Дашенька, родная, спи, милая», – и уходил босиком через холодные сени в
канцелярию; возвращался на цыпочках и осторожно, чтобы не заскрипела кровать,
ложился с краю и сразу засыпал, накрывшись с головой шинелью.

А днем он был весел, жизнерадостен, румян, – убегал и прибегал, целовал Дашу в щеки,
в ее русую, теплую, милую голову.
– Еще раз здравствуй, мать командирша… Ну что – налаживается у тебя?

Об этом он спрашивал тридцать раз на дню. Даше было предложено комиссаром Иваном
Горой наладить местными силами полковой театр.

С перепугу Даша отказалась было: «Господи, так я же ничего не понимаю…» Иван Гора
похлопал ее по руке:

– Справитесь, голубка, научитесь на ошибках, – и не такие дела вытягивали. Лишь бы