Page 89 - Хождение по мукам. Хмурое утро

12
Только приехав домой в село Владимирское, походив по своему пепелищу,
присыпанному снежком, потянув ноздрями дымок, тянувший от соседей, поглядев, как
жирные гуси, уже хватившие первого ледка, гордо вскидывая крыльями и гогоча, бегут
полулетом по седому лугу, – Алексей Красильников понял, до чего ему надоело
разбойничать.
Не мужицкое это дело – носиться в тачанках по степи меж горящими хуторами.
Мужицкое дело – степенно думать вокруг земли да работать. Земля, матушка, только не
поленись, а уж она тебе даст. Все веселило Алексея Ивановича, – и хозяйственные думы,
от которых он отвык в бытность у Махно, и мягонький, серый денек, редко сеющий
медленные снежинки, и деревенская тишина, и запах родного дыма. Похаживая,
Алексей нет-нет да и поднимал ржавый кровельный лист, гвоздь, кусок железа в
окалине, – бросал их в одну кучу. Не нажива, привезенная на трех возах, была ему
дорога, было ему дорого то, что, не стесняясь теперь в каждом рубле, он будет строить и
заводить хозяйство. От первого кола на пепелище до того дня, когда Матрена выкинет из
печи пахучий хлеб своего урожая, – «Новая печь, – скажет, – а как хорошо печет», – до
этого дня трудов – не оглянуть, не измерить. И это веселило Алексея: ничего, мужицкий
пот произрастает…

Разгребая носком сапога пепел, он нашел топор с обгорелым топорищем. Долго
рассматривал его, с усмешкой качнул головой: тот самый! От него тогда все и пошло.
Вспомнилось, как брат Семен, услышав жалобный крик Матрены, бешено выскочил из
хаты. Алексей зачем-то воткнул топор в сенях, в чурбан около самой двери. Не метнись
он в глаза Семену, – ничего бы, пожалуй, и не было…

«Эх, Семен, Семен, – и Алексей бросил заржавленный топорик в ту же кучу. – Вдвоем бы
вот как горячо взялись за дело… Да, брат, я уж отшумел, будет с меня…»

Он глядел себе под ноги, думая. В том письме, полученном от Семена еще под Гуляй-
Полем, брат писал такие слова: «Матрене моей передай, чтобы от баловства какого-
нибудь, пожалуйста, сохраняла себя, не нужно ей этого, не то время… Убьют меня –
тогда развязана… Время такое, что зубы надо стиснуть. Вас только во сне вспоминаю.
Скоро меня не ждите, – гражданской войне и края не видно…»

Алексей встряхнулся, – а ну ее к черту, дальше носа все равно ничего не увидишь. Снова
стал глядеть на тихие дымы – то там, то сям поднимались они за плетнями, за голыми
садами, над хатами, укутанными камышом и соломой. Мужики приготовились тепло
прожить зиму. Ну, и правы. Красная Армия не через неделю, через две будет здесь. Как
это так – не видно конца гражданской войне? Что Семен брешет! Кто еще сюда сунется?
«Эх, Семен, Семен… Конечно, болтается на миноноске в Каспийском море, ему кровь
глаза и застилает…»
Все же у Алексея неясно было на душе. Вытащил было кисет, – тьфу ты, черт, бумаги
нет… Этим летом один фельдшер рассказывал, что в махновской армии много нервных, –
с виду человек здоров, полпуда каши осилит, а нервы у него, как кошачьи кишки на
скрипке. «Ладно, нервы, – проворчал Алексей, – раньше мы о них и не слыхивали». Он
подошел к одиноко торчащей обгорелой печной трубе, попробовал ее раскачать, –
крепка ли? Навалился плечом, и она качнулась… «То-то, нервы…»

Алексей поселился с Катей и Матреной у родственницы, вдовы. Было у нее тесно и
неудобно. Матрена побелила печь, смазала серой глиной земляной пол, занавесила
кружевцами подслеповатые окошечки. Алексей купил муки, картошки и достаточно
фуражу для лошадей – у кого воз, у кого два. Он ни с кем не торговался, денег не жалел
и даже, если очень просили, давал немножко соли, что было дороже золота. Он знал, что
односельчане его деньги считают легкими и три воза добра и пять голов коней долго не
простят ему.

Труднее было уломать односельчан относительно постройки дома. Он надумал снести
флигель в княжеской усадьбе, которая стояла, разоренная и брошенная, за голым
парком на горе. В барском доме ничего не осталось – одни выбитые окна зияли между
облупившимися колоннами. Флигель же, где жил управляющий, был цел. Его нетрудно
разобрать и перенести на пепелище.