Page 49 - Один день Ивана Денисовича

И надо было быстрее ветра решать: или, затенясь последней пятеркой, незаметно
сбросить ее на снег (где ее следом найдут, но не будут знать чья), или нести!

За ножовку эту могли дать десять суток карцера, если бы признали ее ножом.
Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб!

Бросать было жалко.
И Шухов сунул ее в ватную варежку.

Тут скомандовали пройти на шмон следующей пятерке.
И на полном свету их осталось последних трое: Сенька, Шухов и парень из 32-й,
бегавший за молдаваном.
Из-за того, что их было трое, а надзирателей стояло против них пять, можно было
словчить – выбрать, к кому из двух правых подойти. Шухов выбрал не молодого
румяного, а седоусого старого. Старый был, конечно, опытен и легко бы нашел, если б
захотел, но потому что он был старый, ему должна была служба его надоесть хуже серы
горючей.
А тем временем Шухов обе варежки, с ножовкой и пустую, снял с рук, захватил их в одну
руку (варежку пустую вперед оттопыря), в ту же руку схватил и веревочку-опояску,
телогрейку расстегнул дочиста, полы бушлата и телогрейки угодливо подхватил вверх
(никогда он так услужлив не был на шмоне, а сейчас хотел показать, что открыт он весь
– на, бери меня!) – и по команде пошел к седоусому.
Седоусый надзиратель обхлопал Шухова по бокам и спине, по наколенному карману
сверху хлопнул – нет ничего, промял в руках полы телогрейки и бушлата, тоже нет, и,
уже отпуская, для верности смял в руке еще выставленную варежку Шухова – пустую.
Надзиратель варежку сжал, а Шухова внутри клешнями сжало. Еще один такой жим по
второй варежке – и он горел в карцер на триста грамм в день, и горячая пища только на
третий день. Сразу он представил, как ослабеет там, оголодает и трудно ему будет
вернуться в то жилистое, не голодное и не сытое состояние, что сейчас.
И тут же он остро, возносчиво помолился про себя: «Господи! Спаси! Не дай мне
карцера!»

И все эти думки пронеслись в нем только, пока надзиратель первую варежку смял и
перенес руку, чтоб так же смять вторую заднюю (он смял бы их зараз двумя руками,
если бы Шухов держал варежки в разных руках, а не в одной). Но тут послышалось, как
старший на шмоне, торопясь скорей освободиться, крикнул конвою:

– Ну, подводи мехзавод!
И седоусый надзиратель, вместо того чтобы взяться за вторую варежку Шухова, махнул
рукою – проходи, мол. И отпустил.
Шухов побежал догонять своих. Они уже выстроены были по пять меж двумя долгими
бревенчатыми переводинами, похожими на коновязь базарную и образующими как бы
загон для колонны. Бежал он легкий, земли не чувствуя, и не помолился еще раз, с
благодарностью, потому что некогда было, да уже и некстати.

Конвой, который вел их колонну, весь теперь ушел в сторону, освобождая дорогу для
конвоя мехзавода, и ждал только своего начальника. Дрова все, брошенные их колонной
до шмона, конвоиры собрали себе, а дрова, отобранные на самом шмоне надзирателями,
собраны были в кучу у вахты.
Месяц выкатывал все выше, в белой светлой ночи настаивался мороз.

Начальник конвоя, идя на вахту, чтоб там ему расписку вернули за четыреста
шестьдесят три головы, поговорил с Пряхой, помощником Волкового, и тот крикнул:

– Кэ – четыреста шестьдесят!