Page 51 - Один день Ивана Денисовича

запрещено, а что не положено – и не выдаст. С надзирателя начиная, кто посылку
получает, должен давать, давать и давать.) А когда посылку кончат шмонать, опять же и
ящика посылочного не дают, а сметай себе все в торбочку, хоть в полу бушлатную – и
отваливай, следующий. Так заторопят иного, что он и забудет чего на стойке. За этим не
возвращайся. Нету.

Еще когда-то в Усть-Ижме Шухов получил посылку пару раз. Но и сам жене написал:
впустую, мол, проходят, не шли, не отрывай от ребятишек.

Хотя на воле Шухову легче было кормить семью целую, чем здесь одного себя, но знал
он, чего те передачи стоят, и знал, что десять лет с семьи их не потянешь. Так лучше без
них.
Но хоть так он решил, а всякий раз, когда в бригаде кто-нибудь или в бараке близко
получал посылку (то есть почти каждый день), щемило его, что не ему посылка. И хоть
он накрепко запретил жене даже к пасхе присылать и никогда не ходил к столбу со
списком, разве что для богатого бригадника, -он почему-то ждал иногда, что прибегут и
скажут:
– Шухов! Да что ж ты не идешь? Тебе посылка!
Но никто не прибегал…

И вспомнить деревню Темгенево и избу родную еще меньше и меньше было ему
поводов… Здешняя жизнь трепала его от подъема и до отбоя, не оставляя праздных
воспоминаний.
Сейчас, стоя среди тех, кто тешил свое нутро близкой надеждой врезаться зубами в сало,
намазать хлеб маслом или усластить сахарком кружку, Шухов держался на одном только
желании: успеть в столовую со своей бригадой и баланду съесть горячей, а не холодной.
Холодная и полцены не имела против горячей.

Он рассчитывал, что если Цезаря фамилии в списке не оказалось, то уж давно он в
бараке и умывается. А если фамилия нашлась, так он мешочки теперь собирает, кружки
пластмассовые, тару. Для того десять минут и пообещался Шухов ждать.
Тут, в очереди, услышал Шухов и новость: воскресенья опять не будет на этой неделе,
опять зажиливают воскресенье. Так он и ждал, и все ждали так: если пять воскресений в
месяце, то три дают, а два на работу гонят. Так он и ждал, а услышал – повело всю душу,
перекривило: воскресеньице-то кровное кому не жалко? Ну да правильно в очереди
говорят: выходной и в зоне надсадить умеют, чего-нибудь изобретут – или баню
пристраивать, или стену городить, чтобы проходу не было, или расчистку двора. А то
смену матрасов, вытряхивание, да клопов морить на вагонках. Или проверку личности по
карточкам затеют. Или инвентаризацию: выходи со всеми вещами во двор, сиди полдня.
Больше всего им, наверно, досаждает, если зэк спит после завтрака.

Очередь, хоть и медленно, а подвигалась. Зашли без очереди, никого не спросясь,
оттолкнув переднего, – парикмахер один, один бухгалтер и один из КВЧ. Но это были не
серые зэки, а твердые лагерные придурки, первые сволочи, сидевшие в зоне. Людей этих
работяги считали ниже дерьма (как и те ставили работяг). Но спорить с ними было
бесполезно: у придурни меж собой спайка и с надзирателями тоже.

Оставалось все же впереди Шухова человек десять, и сзади семь человек набежало – и
тут-то в пролом двери, нагибаясь, вошел Цезарь в своей меховой новой шапке,
присланной с воли. (Тоже вот и шапка. Кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему
носить чистую новую городскую шапку. А с других даже обтрепанные фронтовые
посдирали и дали лагерные, свинячьего меха.)

Цезарь Шухову улыбнулся и сразу же с чудаком в очках, который в очереди все газету
читал:

– Аа-а! Петр Михалыч!
И – расцвели друг другу, как маки. Тот чудак: