Page 1 - Живые и мертвые

Константин Симонов
Живые и мертвые.

1

Первый день войны застал семью Синцовых врасплох, как и миллионы других семей.
Казалось бы, все давно ждали войны, и все-таки в последнюю минуту она обрушилась как
снег на голову; очевидно, вполне приготовить себя заранее к такому огромному несчастью
вообще невозможно.
О том, что началась война, Синцов и Маша узнали в Симферополе, на жарком
привокзальном пятачке. Они только что сошли с поезда и стояли возле старого открытого
«линкольна», ожидая попутчиков, чтобы в складчину доехать до военного санатория в
Гурзуфе.
Оборвав их разговор с шофером о том, есть ли на рынке фрукты и помидоры, радио
хрипло на всю площадь сказало, что началась война, и жизнь сразу разделилась на две
несоединимые части: на ту, что была минуту назад, до войны, и на ту, что была теперь.
Синцов и Маша донесли чемоданы до ближайшей скамейки. Маша села, уронила
голову на руки и, не шевелясь, сидела как бесчувственная, а Синцов, даже не спрашивая ее
ни о чем, пошел к военному коменданту брать места на первый же отходящий поезд. Теперь
им предстояло сделать весь обратный путь из Симферополя в Гродно, где Синцов уже
полтора года служил секретарем редакции армейской газеты.
К тому, что война была несчастьем вообще, в их семье прибавлялось еще свое,
особенное несчастье: политрук Синцов с женой были за тысячу верст от войны, здесь, в
Симферополе, а их годовалая дочь осталась там, в Гродно, рядом с войной. Она была там,
они тут, и никакая сила не могла перенести их к ней раньше чем через четверо суток.
Стоя в очереди к военному коменданту, Синцов пробовал представить себе, что сейчас
творится в Гродно. «Слишком близко, слишком близко к границе, и авиация, самое главное –
авиация… Правда, из таких мест детей сразу же могут эвакуировать…» Он зацепился за эту
мысль, ему казалось, что она может успокоить Машу.
Он вернулся к Маше, чтобы сказать, что все в порядке: в двенадцать ночи они выедут
обратно. Она подняла голову и посмотрела на него как на чужого.
– Что в порядке?
– Я говорю, что с билетами все в порядке, – повторил Синцов.
– Хорошо, – равнодушно сказала Маша и опять опустила голову на руки.
Она не могла простить себе, что уехала от дочери. Она сделала это после долгих
уговоров матери, специально приехавшей к ним в Гродно, чтобы дать возможность Маше и
Синцову вместе съездить в санаторий. Синцов тоже уговаривал Машу ехать и даже
обиделся, когда она в день отъезда подняла на него глаза и спросила: «А может, все-таки не
поедем?» Не послушайся она их обоих тогда, сейчас она была бы в Гродно. Мысль быть там
сейчас не пугала ее, пугало, что ее там нет. В ней жило такое чувство вины перед
оставленным в Гродно ребенком, что она почти не думала о муже.
Со свойственной ей прямотой она сама вдруг сказала ему об этом.
– А что обо мне думать? – сказал Синцов. – И вообще все будет в порядке.
Маша терпеть не могла, когда он говорил так: вдруг ни к селу ни к городу начинал
бессмысленно успокаивать ее в том, в чем успокоить было нельзя.
– Брось болтать! – сказала она. – Ну что будет в порядке? Что ты знаешь? – У нее даже
губы задрожали от злости. – Я не имела права уехать! Понимаешь: не имела права! –
повторила она, крепко сжатым кулаком больно ударяя себя по коленке.
Когда они сели в поезд, она замолчала и больше не упрекала себя, а на все вопросы
Синцова отвечала только «да» и «нет». Вообще всю дорогу, пока они ехали до Москвы,