Page 10 - Живые и мертвые

стал шарить на боку наган, чтобы застрелить его, но нагана на боку не было…
Он проснулся оттого, что кто-то столкнул его в щель и сам упал сверху. Щели были
вырыты вовремя: высоко над соснами шли самолеты и сыпали на лес бомбы.
Весь этот день Синцов прожил как в тумане – от усталости, от голода, оттого, что
почти не спал третьи сутки. Он то лез в щель, пережидая бомбежку и иногда засыпая при
этом, то вылезал и грелся на солнце, свесив ноги в щель и тоже засыпая, то, когда приводили
задержанных и военюрист, старший политрук и майор допрашивали их, писал протокол,
положив блокнот на колено и с трудом выводя буквы.
– Да вы короче, короче, только главное! – всякий раз говорил военюрист.
А главным было то, что почти все задержанные не были ни диверсантами, ни
шпионами, ни дезертирами, они просто шли откуда-то куда-то, искали кого-то или что-то и
не находили, потому что все перемешалось и сдвинулось со своих мест. Попадая под
обстрелы и бомбежки и наслушавшись страхов о немецких десантах и танках, некоторые из
них, боясь плена, закапывали, а иногда и рвали документы.
Допросив, их обычно отпускали, одним сказав, куда примерно надо идти, а другим
ничего не сказав, потому что не знали этого сами. Многие из отпущенных не хотели уходить,
они боялись, что их где-нибудь снова задержат и заподозрят в дезертирстве.
Двух особенно подозрительных, задержанных в форме, но без всяких документов, так и
не добившись от них внушающих доверия ответов – кто они, куда и откуда идут, – сочли
диверсантами и приговорили к расстрелу. Конвоиры, ходившие их расстреливать на опушку,
потом рассказывали, что один из них плакал, просил подождать, уверял, что все объяснит, а
второй сначала тоже говорил, чтоб подождали, а в последнюю минуту, уже под дулом,
прокричал: «Хайль Гитлер!»
Среди задержанных за день оказался сумасшедший, очень высокий молодой
красноармеец, с руками и ногами богатыря и с маленькой, детской стриженой головой на
длинной детской шее. Не выдержав бомбежки, он вообразил, что попал в плен к переодетым
в красноармейскую форму фашистам, и, выбежав на дорогу, размахивая руками, стал
кричать проносившимся над головой немецким самолетам:
– Бейте, бейте!
В его обезумевшем мозгу все перевернулось: окружающие казались немцами, а
немецкие самолеты – нашими. Его с трудом скрутили.
Он стоял бледный, дрожащий и, попеременно впиваясь глазами то в военюриста, то в
Синцова, кричал им:
– Зачем вы переоделись, фашисты? Все равно я вас вижу! Зачем переоделись?!
Все попытки успокоить его и объяснить, что он находится среди своих, ни к чему не
привели: чем больше его уговаривали, тем сильнее в его глазах разгорался огонек безумия.
Вдруг, быстро оглянувшись, он вырвался, метнулся в сторону, схватил прислоненную к
дереву винтовку Синцова и в три огромных прыжка выскочил на дорогу.
– Бегите! – закричал он тонким, взвизгивающим, сумасшедшим голосом, закричал так,
что все кругом услышали этот нечеловеческий вопль. – Спасайтесь! Фашисты нас окружили!
Спасайтесь! – То нагибаясь, то выпрямляясь, он подпрыгивал на дороге, потрясая винтовкой.
Кто-то, увидев этого плясавшего на дороге и панически кричавшего человека, не долго
думая, несколько раз подряд выстрелил в него из нагана, но не попал. Потом выстрелил
кто-то еще и тоже не попал.
Синцов понял, что сейчас этого человека непременно убьют, не могут не убить, раз он
кричит такие страшные, панические слова. Решив спасти его и не думая в эту минуту ни о
чем другом, Синцов бросился к красноармейцу. Но тот, заметив подбегавшего Синцова,
повернулся, перехватил винтовку и метнулся навстречу. Синцов увидел совсем близко его
вылезшие из орбит, ненавидящие, безумные глаза, отпрыгнул в сторону так, что удар
штыком пришелся по воздуху, и схватился обеими руками: правой – за ложе винтовки, а
левой – за ствол. Теперь никто не стрелял, боясь попасть в Синцова, а он и сошедший с ума
красноармеец несколько секунд яростно выкручивали друг у друга винтовку. В этой борьбе