Page 147 - Живые и мертвые

– Ну ладно, война – это преходящее, – сказал Попков и зажег свет. – Может, чаю с
тобой попьем?
Маша поблагодарила и отказалась. Нюся ждет и, наверное, даже волнуется. Надо
скорей захватить вещи и идти к ней ночевать.
– Спасибо, Зосима Иванович! Я в другой раз как-нибудь!
– А когда в другой раз? – строго спросил старик.
Она пожала плечами:
– Не знаю.
– Ладно, иди! – Попков захлопнул за Машей дверь и загремел цепочкой.
Маша снова пересекла двор и вошла в свой подъезд. Дул ветер, и распахнутые створки
дверей с подсунутыми под них кирпичами терлись и сиротливо скрипели.
И Маша подумала: а вдруг там, наверху, на втором этаже, в почтовом ящике на дверях
их квартиры, за круглыми дырочками, лежит и ждет ее пришедшее не вчера, а только
сегодня письмо, но это письмо не от Синцова, а о том, что он убит?..
Ощупью, держась за перила, она поднялась по темной лестнице, достала из кармана
гимнастерки ключ и стала нащупывать замочную скважину. Но рука ее наткнулась на что-то
неожиданно звякнувшее. Она вздрогнула, сначала отдернула руку, а потом нащупала
проволочное кольцо со связкой ключей. Один ключ торчал в замочной скважине.
Маша потянула за дверную ручку, и незапертая дверь пугающе приоткрылась. Маша
минуту неподвижно простояла в тишине, холодея от необъяснимого страха перед этой
дверью с ключами, и, рассердясь на себя, резко распахнула дверь и вошла в квартиру.
Сначала ей показалось, что все тихо, но потом она услышала доносившееся из второй
комнаты прерывистое дыхание. Она перешагнула порог спальни и, вспомнив о фонарике,
вытащила его из кармана шинели.
На кровати, на голом тюфяке, ничком, свесив голову, спал Синцов, в ушанке, ватнике и
рваных сапогах. Он спал мертвым сном, не шевелясь, тяжело, простуженно дыша.
Окно не было затемнено. Погасив фонарик, Маша на ощупь бросилась опускать
бумажные шторы в обеих комнатах, потом побежала в кухню, опустила штору и там,
выбежала на лестницу, вытащила из двери связку ключей, снова вошла, закрыла за собой
дверь и, щелкая подряд всеми выключателями, зажгла две оставшиеся лампочки – в
передней и в кухне.
Только после этого она вернулась в спальню. Через открытые двери из передней падал
слабый свет. Синцов по-прежнему лежал ничком, свесив голову с тюфяка. Опустившись на
колени, Маша приподняла голову мужа и переложила ее на подушку. Из-под крепко
надвинутой на голову ушанки виднелся краешек грязного бинта, и Маша побоялась снять ее.
Синцов не просыпался. Маше показалось, что он в жару. Она приложилась губами к его
виску, но висок был не горячий, а влажный, в капельках пота.
Тогда Маша с лихорадочной быстротой сбросила с себя ушанку и шинель, сняла
сапоги, словно могла их громыханием разбудить этого без памяти спавшего человека,
побежала в кухню, зажгла газ, еле-еле, слабым лиловатым светом мерцавший в горелке,
сняла с гвоздя большой жестяной таз, налила в него воды и поставила на плиту.
Потом она открыла ключом шкаф в столовой, достала белье, простыни, одеяло, снова
подошла к кровати и только тут, всем телом потянувшись к мужу, обняв его плечи и
прижавшись грудью к его спине, горько и счастливо заплакала.

12

Таким мертвым, беспробудным сном, каким спал Синцов, мог спать лишь человек,
дошедший до последней степени изнеможения.
Он пришел сюда и заснул, повалясь на голый тюфяк, незадолго до прихода жены.
Между той минутой, когда он заснул, и той минутой, когда он, высаженный из машины
Люсиным, остался один на шоссе, в двадцати километрах от Москвы, прошло восемь часов,