Page 143 - Живые и мертвые

на восток поезд. – Получу продукты на складе и завтра в семь ноль-ноль подъеду сюда,
будьте готовы, ждите прямо на улице.
Грузовик уехал, оставив Машу и Нюсю одних на тротуаре, на углу переулка.
– Пойдем сразу ко мне, а! – поеживаясь на холодном ветру, попросила Нюся. – У тебя
ведь никого нет.
Маша продолжала следить глазами за уходившей вдаль по мостовой нестройной
колонной штатских людей и, занятая своими тревожными мыслями, не сразу ответила Нюсе.
– Ну как? – повторила Нюся.
Машин дом был рядом, за углом, а Нюсин – через пять кварталов, и Нюсе очень не
хотелось идти одной.
– Нет, я сначала соберу вещи, а потом приду к тебе, – сказала Маша.
– Ладно, я подожду.
– Нет, ты не жди, иди, я потом приду.
Она отказалась сразу идти к Нюсе не из-за вещей, а из-за того, что хотела зайти к
старику Попкову, узнать, нет ли ей письма. Но она не хотела объяснять этого Нюсе:
объяснять – значило бы говорить о муже, о своей тревоге за него, значило бы искать
душевной поддержки у человека, который сам нуждался в ней, потому что был не сильнее, а
слабее ее, Маши.
– Хорошо, я пойду, – покорно сказала Нюся, робевшая перед Машиной твердостью.
Сказала, но словно все еще ожидая, что Маша перерешит, нервно закурила папироску.
Она стояла перед Машей, боясь расстаться с ней, высокая, красивая и стройная даже в своей
неподогнанной солдатской шинели и слишком широких кирзовых сапогах.
А Маша внимательно смотрела на нее и чувствовала рвущую сердце нежную жалость к
этой Нюсе с ее красивым и, как Маше казалось, безвольным лицом, с ее длинной и гибкой –
сразу и сильной и слабой – девичьей фигурой.
Глядя сейчас на Нюсю, Маша подумала о том, о чем думала уже не раз: что она старше
и сильней Нюси, старше и сильней еще и тем, что она замужем, что у нее есть муж,
ребенок… Да, есть, хотя она ничего не знает о них.
Глядя сейчас на Нюсю, Маша подумала о том, о чем и Нюся и другие девушки иногда
вспоминали в разговорах между собой: что их ожидает, если там, в тылу, они попадут в руки
немцев живыми, не успев покончить с собой? Маша чуть не вскрикнула от этой мысли, но
сдержалась и вместо всего, что подумала, сказала своим чистым и спокойным, печально
зазвучавшим голосом:
– Какая ты красивая, Нюся! – И вспомнила, что именно эти слова говорил ей Синцов,
любуясь ею, совсем не такой красивой, как Нюся, говорил ей даже тогда, когда она вот-вот
должна была родить Таню и когда она – Маша это наверное знала – была вовсе не красивая.
И, вспомнив это, она с тревогой подумала уже не о Нюсе, а о себе, о своем будущем полете в
тыл к немцам и, рассердившись на себя за эту трусливую мысль, резко, почти грубо сказала
Нюсе:
– Ну, иди, что ты стоишь!
Сказала и пошла в свой переулок.
Минуя знакомое парадное, она мельком заметила, что двери распахнуты настежь, и
вошла во двор. Во дворе не было ни души, а все окна были слепыми от черных полотнищ
маскировочной бумаги. Около дальнего седьмого подъезда, где на верхнем этаже жил
Попков, Маша чуть не упала, споткнувшись о выброшенный во двор тюфяк.
На лестнице было черно, как в трубе. Добравшись до верхнего этажа, она долго шарила
кнопку звонка, но так и не нашла и стала стучать в дверь. За дверью не отвечали. Потом
раздался хриплый голос Попкова:
– Кто там?
– Это я, Зосима Иванович, Маша.
Она до сих пор, по детской привычке, робела перед сварливым стариком.
Старик ничего не ответил, ноги его прошлепали в комнаты и обратно к дверям. Он