Page 144 - Живые и мертвые

долго возился с засовом и цепочкой и наконец открыл дверь.
– Заходи. Один я, недомогаю.
В коридоре свет не горел, и Попков сразу проводил Машу в столовую. В этой же
столовой стояла большая никелированная кровать со смятой постелью. После смерти жены
Попков вместе с кроватью перебрался в эту комнату, а во вторую пустил жить женатого
сына.
– Садись! Чего стоишь? – Попков мимоходом оправил постель и сам первый сел за
стол, придерживая у горла старую, когда-то выходную шубу с вытертым барашковым
воротником, надетую прямо поверх белья.
Маша села напротив него за знакомый стол. Как она себя помнила, точно такой же стол
стоял у них в квартире. Машин отец и Попков в одно время и в одном магазине купили два
таких обеденных раздвижных стола, когда вместе вселялись в конце двадцатых годов в эти
первые рабочие квартиры.
– Ну, что скажешь? – спросил Попков, глядя на Машу и поглаживая ладонью свою
бритую голову с заметно отросшим вокруг лысины седым ежиком: в квартире было холодно,
и голова у него мерзла.
– Что же я скажу? – Маша пожала плечами. – Думала, может, вы мне что скажете.
– Сказал бы, да нечего. Пустой твой ящик, вчера выходил, глядел.
Маша вздохнула так, словно задула огонек.
– Что вздыхаешь? – ворчливо сказал Попков и сам глубоко вздохнул. – Недели две
ящик твой не глядел – в больнице лежал с ущемлением грыжи, – а вчера поглядел. Пустой, –
повторил он.
– А где ваши?
– Уехали. Завод-то эвакуировали…
– А вы что же?
– Говорю тебе, с грыжей лежал! Малость поподымал лишнего – вот и нажил…
Попков вышел на пенсию еще три года назад, но с начала войны вернулся в цех.
– Что же теперь, за ними поедете?
Но старик покачал головой.
– Ждать да догонять – хуже нету. Где-нибудь тут пристроюсь, в каком-нибудь
оставшемся заводишке, мины точить. Раньше бы уехал, а сейчас душа не лежит. Беглецов из
Москвы и без меня многовато. Да ты сама по улицам шла, видала. Утром вышел хлеба
купить, поглядел на это бегство и плюнул: тьфу ты господи!..
Попков любил называть вещи своими именами.
– На дворе – стыдно сказать – матрацы валяются, пух летит, как при еврейском
погроме. Нет, я теперь из Москвы ни шагу, из принципа! – Он закашлялся, залез рукою под
шубу и потер грудь.
– Вы, по-моему, и сейчас нездоровы, Зосима Иванович.
– Так, простыл чего-то. Только выписался и разом простыл. Одно к одному… Уехал
завод в город Миасс. Есть, говорят, такой город в Челябинской области, сын приходил,
говорил, когда я в больнице лежал. А где точнее – хрен его знает, по карте искал-искал, так и
не нашел. Вот до чего дошли! Коренной завод наш, московский, в такую дыру закинуло, что
даже на карте ее нету… Ты чего прибыла-то? – поднял он глаза на Машу. – Если за
письмами, так я – будут – отправлю. В бега не ударюсь, не бойся. Как в доске ржавый гвоздь,
буду сидеть тут до победы и одоления… Или, думаешь, немец Москву возьмет?
– Что вы, Зосима Иванович! – Маша даже вскрикнула от неожиданности этого вопроса,
и старик понял, что мысль эта не приходила ей в голову.
– А что, очень даже просто, – радуясь ее уверенности, но по привычке поддразнивая,
сказал Попков. – Поглядела бы, как сегодня днем тут некоторые ходу давали! Я одного
приостановил, спросил – дюжий такой мужчина: «На отъезд разрешение имеешь?» Так он за
все карманы сразу схватился, бумажонками полтротуара засыпал. А кто я ему? Почему
испугался? Значит, нет у него ничего за душой, кроме дрожи в поджилках!