Page 146 - Живые и мертвые

ей, она чувствовала в его душе такую силу, которая заставляла ее и себя чувствовать
сильной, готовой на все – на баланду, на восьмушку хлеба, – да что там на восьмушку
хлеба! – на любой бой, на любую смерть, только бы исправить, переделать все по-другому,
чтобы не немцы шли на нас, а мы на немцев!
– Ничего, Зосима Иванович! – радуясь нахлынувшему на нее чувству, почти весело
сказала Маша. – Мы еще свернем им шею.
– Спасибо, разъяснила старому дураку! – недовольно отозвался Попков. – Кто в конце
концов сверху будет, а кто под низом, не хуже тебя знаю! А вот почему сейчас уже какой
месяц под низом?..
– Но почему, почему под низом? – сказала Маша, даже растерявшись от нового натиска
старика. – Идут бои, конечно, тяжелые…
– Что идут бои, в сводках читаю, – продолжал гнуть свое Попков. – Здесь их побили,
тут пленили, там остановили… И при всем том третьего дня Брянск и Вязьму отдали! Так
как же это выходит: сверху или под низом, как это по-вашему, по-военному? Ты военная –
вот и ответь!
Маша ничего не успела ответить ему: за окном разом близко ударили зенитки.
– А я думал: чего они сегодня припоздали? – спокойно сказал Попков и, поглядев на
старые, еще дореволюционные ходики, встал и спросил: – Пойдешь в убежище?
– А вы?
– А ну его! Там как глухарь внутри котла сидишь, а сверху молотит и молотит. Решил:
лучше дома быть… Так как, пойдешь или нет?
– Нет, я тут с вами пережду.
– Тогда давай свет погасим, а штору вздернем, – сказал Попков, обрадованный тем, что
Маша осталась. – Я тут в прошлую ночь сидел у окошка, смотрел. Интересная картина!
Прихватив у горла ворот шубы, он дошел до выключателя, погасил свет и, шаркая в
темноте ногами, поднял бумажную штору.
Маша присела на подоконник, рядом со стариком. Квартира была на верхнем этаже,
дома кругом были невысокие, и перед глазами открывалось целое небо, в котором все
клокотало, гремело и стучало тысячами молотков. Это небо было словно одна громадная
черная, натянутая над всем городом простыня, которая каждую секунду с треском лопалась в
тысяче мест, и всюду, где она лопалась, вспыхивали шарики зенитных разрывов.
Совсем близко, за домом, раскатисто била зенитная батарея, от времени до времени
своим грохотом перекрывая все остальные звуки, а между ее залпами, словно в испорченном
радио, обрывками слышалось высокое гудение самолетов. Несколько раз дом вздрагивал от
разрывов бомб, где-то невдалеке вспыхивали и погасали языки пламени.
Потом Маша услышала, как что-то звякнуло совсем рядом.
– Осколок от снаряда, – сказал Попков. – Об балкон. – И, повернувшись к Маше,
добавил: – Может, отойдешь, а то залетит, как бы стеклами не порезало…
Маша, ничего не ответив, продолжала смотреть в небо.
– Да, зенитная оборона серьезная, задаром сквозь нее не пробьешься, – проговорил в
один из моментов относительной тишины Попков, и, словно подтверждая его слова, высоко
в небе, между желтыми шариками зенитных разрывов, вспыхнуло большое, необыкновенно
желтое пятно, потом сделалось из бесформенного пятна желтым углом, потом полукрестом
и, разваливаясь на маленькие гаснущие пятна, полетело вниз, в темноту.
– Сбили! – закричал Попков.
Зенитный огонь начал затихать, желтые шарики лопались все реже и реже, а
скрещенные на куполе неба руки прожекторов стали одна за другой отваливаться к
горизонту.
– Одна волна прошла. – Попков продолжал смотреть в окно. – Вот так ночью кажется –
Содом и Гоморра, а утром выйдешь на улицу – только кое-где курится. Здесь дом, там дом, а
Москва цела!
При этих словах Попков опустил штору, и они на минуту остались в полной темноте.