Page 233 - Живые и мертвые

собой автоматы, ножи, по две гранаты на худой конец, если засыплются, клок ваты для кляпа
и моток телефонного шнура, чтобы связать «языка».
Когда Караулов уже отдал все приказания и им оставалось лишь вылезти из окопа и
сползти по занесенному снегом мелкому кустарнику вниз, к ручью на ничейной земле,
Леонидов вдруг шепотом сказал на ухо Синцову слова, которых тот совсем не ждал:
– Кабы вчера не мой грех, сидели бы сегодня да твой орденок обмывали…
И Синцов понял: нет, не со злости вызвался в разведку Леонидов, а не хотел, чтобы
из-за вчерашнего убитого им «языка» другие, а не он, рисковали своей жизнью.
– Погоди, еще обмоем, – сказал Синцов и, ощутив щекой колючее прикосновение
снега, перевалился через бруствер…
Когда через три часа случилось несчастье, когда они, волоча за собой «языка», уже в
лощинке, откуда до наших позиций осталось с полкилометра, попали на мины и Леонидову
оторвало ступню, Синцов, поясным ремнем перетягивая ему под коленом ногу, с горечью
подумал: «Вот тебе и обмыли!»
Рядом с ними на снегу лежал связанный по рукам и ногам немец, которого они сперва
вели, связав ему руки, а последние полкилометра по очереди, как мешок, тащили за собою по
снегу. Немец лежал и сопел: во рту у него был кляп.
Мина, скорее всего, была наша. Если бы мины были немецкие и немцы знали о них,
они сразу после этого взрыва подняли бы стрельбу. Но на немецких позициях все было тихо,
исчезновения заснувшего в окопе солдата еще не обнаружили, а взрыв, наверное, сочли
залетевшей от русских миной.
– Что делать будем? – тихо спросил Леонидов.
Кто его знает, может быть, в момент разрыва, когда ему оторвало ступню, он и
крикнул, но потом не разжал губ – ни когда Синцов резанул ножом лохмотья кожи, на
которых висела ступня, ни когда бинтовал индивидуальным пакетом культю, ни когда
поясным ремнем перетягивал ногу под коленом. Ничего не скажешь, характер у Леонидова
был твердый!
– Переждем еще немного и поползем, – сказал Синцов. – Будешь силы терять – буду
тебя подтягивать.
– А фриц? – спросил Леонидов.
Синцов с содроганием подумал о том, что стрелять нельзя, придется, прежде чем
тащить к своим Леонидова, зарезать немца ножом. Оставить его с расчетом потом прийти
было рискованно: он мог развязаться или вытащить кляп.
– Что же делать! – сказал Синцов, и по его жесту Леонидов понял, что именно он
собирается делать.
– Давай бери его и тащи! – сказал Леонидов. – Приказ надо выполнить. Один
дотащишь?
– Дотащу, но…
Синцов не договорил, потому что Леонидов снова прервал его горячим, лихорадочным
шепотом. От потери крови он заметно с каждой минутой терял силы.
– Тащи его, а я сзади поползу.
– Ладно. – Синцов вдруг согласился с Леонидовым. – Но только никуда не ползи! Тут
будь. Я его дотащу и приду за тобой. Ребят возьму и приду. Только ты на этом месте будь.
Никуда!
Он боялся, что Леонидов, ослабев, может отползти куда-нибудь, где его не найдешь.
– А ты придешь? – Несмотря на собственное самоотверженное решение, Леонидову
хотелось жить, а то он не задал бы такого вопроса.
– Сам приду! Слово даю!
Синцов, чтобы легче было ползти, скинул с себя даже ватник, оставил рядом с
Леонидовым свой автомат и только с ножом и одной гранатой в кармане пополз вперед,
волоча за собой немца.
Немец, как потом оказалось, был и не здоровый и не тяжелый, даже вовсе маленького