Page 231 - Живые и мертвые

У Рябченко, хотя и потрясенного так же, как все другие, это потрясение путалось с
мыслями о собственной ране. Он думал о том, что если кость не перебита, то можно будет
остаться в строю, и все прикладывал и прикладывал снег, чтобы унять боль, и пошевеливал
пальцами раненой руки: нет, кажется, кость не перебита.
Караулов вспоминал о том, как перед самым ударом мины генерал толкнул его в спину
и он проскочил на три шага вперед, а надо было не послушаться, устоять, тогда бы ничего не
было. Под «ничего не было» он понимал, что тогда бы не генералу, а ему, Караулову,
достался этот осколок, и в простоте этой мысли, и в силе его досады на себя выражалась вся
самоотверженность его солдатской души.
А Синцов думал о том, что когда они шли все четверо по ходу сообщения, в его сердце
вдруг заговорил страх и он пожалел, что вызвался идти за «языком». А сейчас, после этой
неожиданной смерти, все на войне казалось ему одинаково страшным и одинаково
нестрашным, и уже не было жаль, что он вызвался.
И только один генерал ни о чем не думал.
Каким он был веселым весь этот день! Таким веселым, каким давно себя не помнил.
Его так и распирало от счастья предстоящего наступления. Обычно вовсе не такой уж
улыбчивый, он сегодня – нужно и не нужно – улыбался целый день. «Наступление!
Наступление!..»
Нет, значит, не судьба была ему наступать. А как он ждал, как ждал этого, сколько
мучился тем, что отступаем! Сколько дней и ночей мечтал об этом наступлении – и упал на
самом пороге! Если бы мертвые могли думать после смерти, наверное, он бы думал именно
об этом, а если бы мертвые могли плакать, наверное, на его глазах выступили бы слезы
нестерпимой досады!
Генерал неподвижно лежал на санях и смотрел на четверых живых людей, с которыми
он еще полчаса назад говорил и шутил, смотрел открытыми, мертвыми, начинавшими
стекленеть глазами.
Баглюк вернулся. Тело генерала закрыли, чтобы не всякий встречный раньше времени
знал, что убили командира дивизии, и сани с Баглюком и телом генерала поехали в обратный
путь.
– Да, тяжело для дивизии, – глядя вслед уже скрывшимся за поворотом саням, сказал
Малинин.
Запыхавшись от ходьбы по снегу, военврач, пришедший сразу вместе с сестрой и
санитаром, благо в батальоне сегодня не было ни одного раненого, увел Рябченко на
перевязку вниз, в подвал.
– У меня тело хорошее, быстро заживет! – уходя, сказал Рябченко, успокаивая больше
себя, чем Малинина.
Он был храбрым человеком, но уже по первому ранению знал за собой такой грех, что
плохо переносит боль, и сейчас робел перед перевязкой.
– Как думаешь насчет «языка», Караулов? – спросил Малинин, когда Рябченко ушел.
– Как? Возьмем, товарищ старший политрук!
Караулов даже с некоторым удивлением поднял на Малинина свои вспухшие от слез
глаза. Теперь, после смерти генерала, последнее его приказание было для Караулова тем
более святее святого.
– Я думаю так, – сказал Малинин, – пусть на первый случай Синцов сам напарника себе
выберет и пойдет.
– А я? – осипшим от волнения голосом спросил Караулов. – Я генералу слово дал! Вы
от меня его не отымайте!
– Вот именно, что дал, – сказал Малинин. – И, значит, должен провести операцию при
всех случаях, обеспечить их проход через позиции, – кивнул он на Синцова, – а уж если у
них не сладится, тогда разрешу тебе самому пойти повторить…
«Ишь ты, „не сладится“! Какое выражение осторожное подобрал: „не сладится“!» –
подумал Синцов, и холодок прошел у него по спине.