Page 257 - Живые и мертвые

ему ценить их самопожертвование. Разве право приказывать исключает потребность
испытывать благодарность к людям, которым по долгу службы не остается ничего другого,
как безусловно выполнить твой приказ? И разве ты сам, вот так же безусловно выполняя
другие, тяжкие для тебя приказы, не ждешь порой благодарности хотя бы в глазах, глядящих
на тебя?
Когда уже почти вся колонна прошла мимо Серпилина, он вспомнил, что, когда она
еще только строилась, ему бросился в глаза очень высокий правофланговый боец.
Правофланговому и полагается быть высоким, и внимание Серпилина зацепило не то, что он
такой высокий, а что-то другое: фигура правофлангового о чем-то напоминала ему… Сейчас,
пропуская хвост колонны, он вспомнил об этом и тотчас же снова забыл, как только Баглюк
обратился к нему с вопросом: достаточно ли оставить ему тут для охраны один взвод?
– Это кого же охранять? – вскинул на него глаза Серпилин. – Меня или вас? Если вас,
так берите этот взвод с собой, потому что пойдете с командиром батальона, и не
возвращайтесь, пока не пришлете мне донесения, что перерезали дорогу! А если меня – так я
сейчас вернусь к станции и буду там в ваших батальонах до тех пор, пока не возьмем ее.
– А разве, товарищ генерал, вы сюда КП дивизии не перемещаете? – спросил Баглюк,
показывая рукой на деревню и не выражая никаких чувств по поводу того, что Серпилин
посылает его вместе с батальоном.
– К утру размещу. Как только подойдет комендантская рота, сразу брошу ее вам на
помощь на станцию. До утра оставьте здесь трех бойцов, чтобы деревня не пустовала. А всех
остальных – вперед! И чтобы я здесь через пять минут не видел ни одного лишнего человека!
Баглюк оставил командиру дивизии трех бойцов, свои сани и своего автоматчика, а
сам, гребя валенками по снегу, пошел догонять батальон.
Посмотрев вслед удалявшемуся батальону, Серпилин, прежде чем ехать обратно к
станции, зашел в ближнюю избу. В избе грелись погорельцы: женщины и дети. Серпилин
поздоровался, закрыл за собой дверь и, сняв на пороге шапку, устало потер рукой голову,
чувствуя непреодолимое желание вот сейчас выбрать угол в нагретой людским теплом избе,
свалиться и заснуть.
Пожилая женщина, низко нагнув голову, скребла ножом стол.
– Что это вы? – спросил Серпилин.
– За немцами скоблю, – сказала она, не поднимая глаз и продолжая яростно скоблить. –
Нелюди, на столе спали! – Потом разогнулась, вскинула глаза на Серпилина и быстрым,
торопливым голосом стала рассказывать, как немцы вчера убили у нее младшего сына: он
ночью хотел угнать в лес корову, а они погнались и застрелили. Говорила она быстро, а глаза
у нее были такие, словно вот сейчас, как только она до конца все доскажет, он, Серпилин,
возьмет и все исправит. Женщины, перебивая друг друга, начали говорить, когда и кого в их
деревне убили за то время, что тут стояли фашисты, а Серпилин, прислонясь к притолоке,
слушал и наливался новой ненавистью, хотя, казалось бы, к той ненависти, которую он
испытывал к немцам, уже нечего было прибавить.
– Товарищ генерал, – оставленный Баглюком автоматчик открыл за его спиной дверь, –
двух фашистов в подвале взяли, заховались. Что с ними делать?
– До свидания, – поклонился Серпилин женщинам. – Завтра, как подвезем продукты,
понемногу выдадим погорельцам на детей. – Он надел шапку и вышел за автоматчиком. –
Где они?
И сразу же увидел немцев. Они стояли между двумя поймавшими их бойцами. Были
они в ботинках, в шинелях, в натянутых на уши пилотках, дрожащие, насквозь промерзшие.
– Аус вельхен дивизион? – спросил Серпилин.
Один из немцев ответил, что из сто четырнадцатой.
– Унд зи?
Второй сказал, что он тоже из сто четырнадцатой.
– Вас махен зи хир?
Немцы молчали, но за них, безошибочно поняв смысл вопроса, ответил один из