Page 52 - Живые и мертвые

– Брось дурака валять! Поезжай – и все!
– Ладно, – сказал Мишка, которому пришла в голову идея, разом выводившая его из
неприятного положения. – Я подскочу в Москву, сдам снимки – и обратно к тебе, сюда.
Самое большее – через три дня! Но только – никуда! Жди здесь, на месте! Слово?
– Слово! – сказал Синцов, отвечая на горячее Мишкино рукопожатие.
От пришедшей ему в голову спасительной идеи Мишка сразу повеселел.
– Слушай, – вдруг вспомнил он, – давай напиши мне сейчас хоть сто строк. Чтоб была
текстовка, как подбили эти танки. Отвечаю, что пойдет вместе с моей панорамой. В
«Известиях» напечатаешься, чем тебе плохо?
Синцов с тревогой вспомнил о словах Серпилина, что время дорого, и заколебался:
задерживать ли Мишку?
В эту минуту Серпилин вышел из землянки с незапечатанным конвертом в руках.
– Вот, – сказал он Мишке, – написал, потом вложите фотографию и запечатаете.
Собрались, едете?
– Сейчас, он мне только, – кивнул Мишка на Синцова, – текстовочку напишет – и
поеду.
Синцов попросил разрешения у Серпилина зайти в землянку, написать там при свече
несколько строк.
– Заходи, – сказал Серпилин, – я все равно ухожу. А остальные вам письма отдали?
– Отдали.
– Добрый путь. – Серпилин пожал руку Мишке и ушел, не попрощавшись с Синцовым,
как уже со своим человеком.
Синцов и Мишка, которому было скучно ждать одному, вместе зашли в землянку.
Синцов сел писать, а Мишка расстегнул сумку и, вынув оттуда кусок сухой колбасы,
сосредоточенно задвигал челюстями.
Синцов писал быстро и даже с ожесточением от необходимости торопиться. Писал о
подбитых немецких танках, о лежащих во ржи мертвых немцах, о Серпилине, Плотникове и
Хорышеве и еще и еще раз о самом главном – о том, что, оказывается, можно жечь немецкие
танки и не отступать перед ними, когда они идут на тебя.
Он торопливо писал, а в голове его проносились последствия принятого им решения.
Ему казалось, что если б он не принял этого решения раньше и не сказал о нем Серпилину,
то сейчас бы струсил и уехал. Он со стыдом думал о своей слабости, не понимая, что разные
характеры бывают сильны по-разному и иногда их сила состоит в том, чтобы, страшась
последствий собственного решения, все-таки не переменить его.
Он написал всю заметку за двадцать пять минут, по часам, и здесь же, подряд, на
последнем листке, приписал несколько строк Маше.
– Возьми, – сказал он, вчетверо складывая листки. – Когда перепечатают на машинке,
черновик отдай жене. Может, она еще в Москве, вот ее телефон. Я уже писал ей два раза из
госпиталя, но на тебя больше надежд, чем на почту.
– Еще бы! – Мишка вздохнул, засунул недоеденную колбасу в полевую сумку и взял
синцовские листки.
Они вместе вышли из землянки. Мишка не любил долго раздумывать ни над своими,
ни над чужими решениями; и все-таки в его нечутком, но добром сердце шевельнулась в эту
минуту не до конца ясная для него самого тревога. Ему не нравилось, что он уезжает, а
Синцов остается, не нравилось, очень не нравилось!
– Будь здоров, – он пожал руку Синцову, – будь здоров. Я подскочу к тебе. Слово! – И
его квадратный силуэт слился с темнотой.
Присев на край окопа и глядя в звездное небо, Синцов думал о том, что завтра к вечеру
Мишка на своем пикапчике домчится до Москвы, будет сам проявлять и печатать снимки и,
еще мокрые, потащит их на стол к редактору. И лишь потом – Синцов знал это – Мишка
позвонит Маше. Будет ночь, Маша, если она в Москве, поднимет трубку, и Мишка скажет
ей, что всего сутки назад видел ее мужа, живого и здорового.