Page 163 - Мастер и Маргарита

— Прокуратору здравствовать и радоваться. — Пришедший говорил по-латыни.
— Боги! — воскликнул Пилат, — да ведь на вас нет сухой нитки! Каков ураган? А?
Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение.
Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу
волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал отказываться
переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.
— Не хочу слушать, — ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал
прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем немедленно
подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы, переодеться, переобуться и
вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало
времени, и вскоре он появился на балконе в сухих сандалиях, в сухом багряном военном
плаще и с приглаженными волосами.
В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в
Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу и
золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались
на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке.
Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.
— Я слушаю приказания прокуратора, — сказал пришедший, подходя к столу.
— Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, — любезно
ответил Пилат и указал на другое ложе.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга,
осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора. После этого тот
жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал
прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся к Пилату человек был средних лет, с
очень приятным округлым и опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были
какого-то неопределенного цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность
пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было,
пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а
манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал
под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в
щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора
был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из
щелочек, теперешний гость широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника
внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на
носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались,
суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил
несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.
Насытившись, он похвалил вино:
— Превосходная лоза, прокуратор, но это — не «Фалерно»?
— «Цекуба», тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор.
Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда
Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из
своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:
— За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!
После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и
кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под
колоннадой.
— Итак, — заговорил негромко Пилат, — что можете вы сказать мне о настроении в
этом городе?
Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу, догорали и
колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.