Page 160 - Мастер и Маргарита

спускаться целая компания, но не бегом, а обыкновенно, как все люди ходят. Аннушка
отбежала от окна, спустилась вниз к своей двери, быстрехонько открыла ее, спряталась за
нею, и в оставленной ею щелке замерцал ее исступленный от любопытства глаз.
Какой-то не то больной, не то не больной, а странный, бледный, обросший бородой, в
черной шапочке и в каком-то халате спускался вниз нетвердыми шагами. Его бережно вела
под руку какая-то дамочка в черной рясе, как показалось Аннушке в полутьме. Дамочка не
то босая, не то в каких-то прозрачных, видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях.
Тьфу ты! Что в туфлях! Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело!
«Ай да квартирка!» В душе у Аннушки все пело от предвкушения того, что она будет завтра
рассказывать соседям.
За странно одетой дамочкой следовала совершенно голая дамочка с чемоданчиком в
руке, а возле чемоданчика мыкался черный громадный кот. Аннушка едва вслух что-то не
пискнула, протирая глаза.
Замыкал шествие маленького роста прихрамывающий иностранец с кривым глазом, без
пиджака, в белом фрачном жилете и при галстуке. Вся эта компания мимо Аннушки
проследовала вниз. Тут что-то стукнуло на площадке. Услышав, что шаги стихают,
Аннушка, как змея, выскользнула из-за двери, бидон поставила к стенке, пала животом на
площадку и стала шарить. В руках у нее оказалась салфеточка с чем-то тяжелым. Глаза у
Аннушки полезли на лоб, когда она развернула сверточек. Аннушка к самым глазам
подносила драгоценность, и глаза эти горели совершенно волчьим огнем. В голове у
Аннушки образовалась вьюга: «Знать ничего не знаю! Ведать ничего не ведаю!… К
племяннику? Или распилить ее на куски… Камушки-то можно выковырять… И по одному
камушку: один на Петровку, другой на Смоленский… И — знать ничего не знаю, и ведать
ничего не ведаю!»
Аннушка спрятала находку за пазуху, ухватила бидон и уже собиралась скользнуть
обратно в квартиру, отложив свое путешествие в город, как перед нею вырос, дьявол его
знает откуда взявшийся, тот самый с белой грудью без пиджака и тихо шепнул:
— Давай подковку и салфеточку.
— Какую такую салфеточку-подковку? — спросила Аннушка, притворяясь весьма
искусно, — никакой я салфеточки не знаю. Что вы, гражданин, пьяный, что ли?
Белогрудый твердыми, как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами, ничего
более не говоря, сжал Аннушкино горло так, что совершенно прекратил всякий доступ
воздуха в ее грудь. Бидон вывалился из рук Аннушки на пол. Подержав некоторое время
Аннушку без воздуха, беспиджачный иностранец снял пальцы с ее шеи. Хлебнув воздуху,
Аннушка улыбнулась.
— Ах, подковочку, — заговорила она, — сию минуту! Так это ваша подковочка? А я
смотрю, лежит в салфеточке… Я нарочно прибрала, чтобы кто не поднял, а то потом
поминай как звали!
Получив подковочку и салфеточку, иностранец начал расшаркиваться перед
Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить в таких выражениях, с сильным
заграничным акцентом:
— Я вам глубочайше признателен, мадам. Мне эта подковочка дорога как память. И
позвольте вам за то, что вы ее сохранили, вручить двести рублей. — И он тотчас вынул из
жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке.
Та, отчаянно улыбаясь, только вскрикивала:
— Ах, покорнейше вас благодарю! Мерси! Мерси!
Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый марш лестницы вниз, но
прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:
— Ты, старая ведьма, если когда еще поднимешь чужую вещь, в милицию ее сдавай, а
за пазуху не прячь!
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествий на лестнице, Аннушка
еще долго по инерции продолжала кричать: