Page 190 - Мастер и Маргарита

уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему
можно? А? — и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице
выразилась сильнейшая тревога, — кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали
мы, что ли, без него? Приглашали мы его, что ли? Конечно, — саркастически кривя рот, во
весь голос орал бывший регент, — он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от
лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне!
Горько! Горько! — завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе.
Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически вредная вещь заставила гневно
содрогаться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, по глазам столпившейся публики
видно было, что в очень многих людях она вызвала сочувствие! А когда Бегемот, приложив
грязный продранный рукав к глазу, воскликнул трагически:
— Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего! — произошло чудо.
Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три
миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули
боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:
— Правда! — детским тонким голосом. Затем он выхватил поднос, сбросив с него
остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевой башни, взмахнул им, левой рукой
сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху ударил подносом плашмя иностранца по
плешивой голове. Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на
землю листовое железо. Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской
сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо.
Сиреневый, провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо
акцента, вскричал:
— Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! — очевидно, вследствие потрясения,
внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком.
Тогда прекратился свист швейцара, и в толпах взволнованных покупателей замелькали,
приближаясь, два милицейских шлема. Но коварный Бегемот, как из шайки в бане
окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и он вспыхнул сам
собой. Пламя ударило кверху и побежало вдоль прилавка, пожирая красивые бумажные
ленты на корзинках с фруктами. Продавщицы с визгом кинулись бежать из-за прилавка, и
лишь только они выскочили из-за него, вспыхнули полотняные шторы на окнах и на полу
загорелся бензин. Публика, сразу подняв отчаянный крик, шарахнулась из кондитерского
назад, смяв более ненужного Павла Иосифовича, а из-за рыбного гуськом со своими
отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода продавцы. Сиреневый
гражданин, выдравшись из кадки, весь в селедочной жиже, перевалился через семгу на
прилавке и последовал за ними. Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных
дверях, выдавленные спасающимися людьми, и оба негодяя — и Коровьев, и обжора Бегемот
— куда-то девались, а куда — нельзя было понять. Потом уж очевидцы, присутствующие
при начале пожара в торгсине на Смоленском, рассказывали, что будто бы оба хулигана
взлетели вверх под потолок и там будто бы лопнули оба, как воздушные детские шары. Это,
конечно, сомнительно, чтобы дело было именно так, но чего не знаем, того не знаем.
Но знаем, что ровно через минуту после происшествия на Смоленском и Бегемот и
Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара, как раз напротив дома Грибоедовской тетки.
Коровьев остановился у решетки и заговорил:
— Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и
лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать о
том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.
— Как ананасы в оранжереях, — сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на
кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основание чугунной решетки.
— Совершенно верно, — согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, — и
сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает
будующий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт меня побери, «Мертвых душ»! А?