Page 18 - На западном фронте без перемен

в нескольких километрах от передовой она начинается снова, причем начинается с самых
нелепых вещей — с козыряния и шагистики. Солдата надо во что бы то ни стало чем-нибудь
занять, это железный закон.
Но тут появляется Тьяден, на его лице красные пятна. Он так взволнован, что даже заикается.
Сияя от радости, он произносит, четко выговаривая каждый слог:

— Химмельштос едет к нам. Его отправили на фронт.
К Химмельштосу Тьяден питает особую ненависть, так как во время нашего пребывания в
барачном лагере Химмельштос «воспитывал» его на свой манер. Тьяден мочится под себя,
этот грех случается с ним ночью, во сне. Химмельштос безапелляционно заявил, что это
просто лень, и нашел прекрасное, вполне достойное своего изобретателя средство, как
исцелить Тьядена.
Химмельштос отыскал в соседнем бараке другого солдата, страдавшего тем же недугом, по
фамилии Киндерфатер, и перевел его к Тьядену. В бараках стояли обычные армейские койки,
двухъярусные, с проволочной сеткой. Химмельштос разместил Тьядена и Киндерфатера так,
что одному из них досталось верхнее место, другому — нижнее. Понятно, что лежащему внизу
приходилось несладко. Зато на следующий вечер они должны были меняться местами:
лежавший внизу перебирался наверх, и таким образом совершалось возмездие. Химмельштос
называл это самовоспитанием.

Это была подлая, хотя и остроумная выдумка. К сожалению, из нее ничего не вышло, так как
предпосылка оказалась все же неправильной: в обоих случаях дело объяснялось вовсе не
ленью. Для того чтобы понять это, достаточно было посмотреть на их землистого цвета кожу.
Дело кончилось тем, что каждую ночь кто-нибудь из них спал на полу. При этом он мог легко
простудиться...

Тем временем Хайе тоже подсел к нам. Он подмигивает мне и любовно потирает свою
лапищу. С ним вместе мы пережили прекраснейший день нашей солдатской жизни. Это было
накануне нашей отправки на фронт. Мы были прикомандированы к одному из полков с
многозначным номером, но сначала нас еще вызвали для экипировки обратно в гарнизон,
однако послали не на сборный пункт, а в другие казармы. На следующий день, рано утром, мы
должны были выехать. Вечером мы собрались вместе, чтобы расквитаться с Химмельштосом.
Уже несколько месяцев тому назад мы поклялись друг другу сделать это. Кропп шел в своих
планах даже еще дальше: он решил, что после войны пойдет служить по почтовому ведомству,
чтобы впоследствии, когда Химмельштос снова будет почтальоном, стать его начальником. Он
с упоением рисовал себе, как будет школить его. Поэтому-то Химмельштос никак не мог
сломить нас; мы всегда рассчитывали на то, что рано или поздно он попадется в наши руки,
уж во всяком случае в конце войны.
Пока что мы решили как следует отдубасить его.

Что особенного смогут нам за это сделать, если он нас не узнает, а завтра утром мы все равно
уедем?
Мы уже знали пивную, в которой он сидел каждый вечер. Когда он возвращался оттуда в
казармы, ему приходилось идти по неосвещенной дороге, где не было домов. Там мы и
подстерегали его, спрятавшись за грудой камней. Я прихватил с собой постельник. Мы
дрожали от нетерпения. А вдруг он будет не один? Наконец послышались его шаги, мы их уже
изучили, ведь мы так часто слышали их по утрам, когда дверь казармы распахивалась и
дневальные кричали во всю глотку: «Подъем!»

— Один? — шепнул Кропп.
Один.

Мы с Тьяденом крадучись обошли камни.
Вот уже сверкнула пряжка на ремне Химмельштоса.

Как видно, унтер-офицер был немного навеселе: он пел.
Ничего не подозревая, он прошел мимо нас.
Мы схватили постельник, набросили его, бесшумно прыгнув сзади на Химмельштоса, и резко
рванули концы так, что тот, стоя в белом мешке, не мог поднять руки.