Page 44 - На западном фронте без перемен

кажутся мне единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась,
показалась рука, — она делает какое-то движение, и моя граната летит туда, прямо в эти глаза.

Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками и, отбежав на известнее расстояние, бросаем в
сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить свое отступление огневым прикрытием.
Пулеметы следующей позиции открывают огонь.

Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от уничтожения. Мы
швыряем наши гранаты в людей, — какое нам сейчас дело до того, люди или не люди эти
существа с человеческими руками и в касках? В их облике за нами гонится сама смерть,
впервые за три дня мы можем взглянуть ей в лицо, впервые за три дня мы можем от нее
защищаться, нами овладеет бешеная ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие
своей судьбы, лежа на эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись
самим, чтобы спастись и отомстить за себя.
Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочного заграждения,
швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниеносно делаем перебежку.
Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, в наших ногах. Сжавшись в комочек,
как кошки, мы бежим, подхваченные этой неудержимо увлекающей нас волной, которая
делает нас жестокими, превращает нас в бандитов, убийц, я сказал бы — в дьяволов, и, вселяя
в нас страх, ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, — волной, которая помогает нам
отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твой отец, ты не
колеблясь метнул бы гранату и в него!
Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы? Они разбиты, уничтожены, от
них остались лишь отдельные участки траншеи, ямы, связанные ходами сообщения, да кое-
где огневые точки в воронках, — вот и все. Зато потери французов становятся все более
чувствительными. Они не ожидали встретить столь упорное сопротивление.

Скоро полдень. Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его рукавом, иногда на рукаве
оказывается кровь. Показался первый более или менее уцелевший окоп. В нем сидят солдаты,
они приготовились к контратаке, и мы присоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает
мощный огонь и не дает нам сделать бросок. Бегущие за нами цепи тоже приостанавливаются.
Они не могут продвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же артиллерии. Мы
выжидаем... Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова прорываемся вперед.
Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает еще несколько шагов, а кровь
из его шеи хлещет фонтаном.

До настоящей рукопашной схватки дело не доходит, так как французам приходится поспешно
отойти. Мы добегаем до наших разрушенных траншей, вновь захватываем их и продолжаем
наступать дальше.
О, эти броски вперед после отступления! Ты уже добрался до спасительных запасных позиций,
тебе хочется проползти через них ужом, скрыться, исчезнуть, и вот приходится поворачивать
обратно и снова идти в этот ад. В эти минуты мы действуем как автоматы, — иначе мы
остались бы лежать в окопе, обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает нас за собой, и мы
идем вперед, помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой в
сердце, — идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим наших злейших врагов. Их
винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы не уничтожим их, они уничтожат нас!
По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой земле, отливающей жирным блеском
под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие усталости люди-автоматы. Наше тяжелое,
учащенное дыхание — это скрежет раскручивающейся в них пружины, наши губы пересохли,
голова налита свинцом, как после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же
тащимся вперед, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительной
отчетливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и с корчащимися или
уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как это так и надо, солдат, которые
хватают нас за ноги, кричат, когда мы перепрыгиваем через них.
Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш затравленный взгляд
останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом узнаем его. Мы бесчувственные
мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то злой волшебник вернул способность бегать и
убивать.
Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в одной из них он
держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать — стрелять или сдаваться. Ударом лопаты