Page 47 - На западном фронте без перемен

мелочь была для нас ступенькой, ведущей в бесконечность. Быть может, то была привилегия
молодости, — нам казалось, что в мире нет никаких перегородок, мы не допускали мысли о
том, что все имеет свой конец; мы предчувствовали кровь, и это предчувствие делало каждого
из нас одной из струек в потоке жизни.
Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над нами тяготеет
проклятие — культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как
мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим,
что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?

Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали черствыми, и
жалкими, и поверхностными, — мне кажется, что нам уже не возродиться.

У меня мерзнут руки, а по коже пробегает озноб, хотя ночь теплая. Холодок чувствуется
только от тумана, этого жуткого тумана, который обволакивает лежащих перед нашими
окопами мертвецов и высасывает из них последние, притаившиеся где-то внутри остатки
жизни. Завтра они станут бледными и зелеными, а их кровь застынет и почернеет.
Осветительные ракеты все еще взлетают в небо и бросают свой беспощадный свет на
окаменевший пейзаж — облитые холодным сиянием кратеры, как на луне. В мои мысли
закрадываются страх и беспокойство, их занесла туда бегущая под кожей кровь. Мысли
слабеют и дрожат, им хочется тепла и жизни. Им не выдержать без утешения и обмана, они
путаются при виде неприкрытого лика отчаяния.
Я слышу побрякивание котелков и сразу же ощущаю острую потребность съесть чего- нибудь
горячего, — от этого мне станет лучше, это успокоит меня. Я с трудом заставляю себя
дождаться смены.
Затем я иду в блиндаж, где мне оставлена миска с перловой кашей. Каша вкусная, с салом, я
ем ее не торопясь. Но я ни с кем не говорю, хотя все повеселели, потому что огонь смолк.
Проходит день за днем, и каждый час кажется чем-то непостижимым и в то же время
обыденным. Атаки чередуются с контратаками, и на изрытом воронками поле между двумя
линиями окопов постепенно скапливается все больше убитых. Раненых, которые лежат
неподалеку, нам обычно удается вынести. Однако некоторым приходится лежать долго, и мы
слышим, как они умирают.

Одного из них мы тщетно разыскиваем целых двое суток. По всей вероятности, он лежит на
животе и не может перевернуться. Ничем другим нельзя объяснить, почему мы никак не
можем найти его, — ведь если не удается установить, откуда слышится крик, то это может
быть только оттого, что раненый кричит, прижавшись ртом к самой земле.
Должно быть, у бедняги какая-то особенно болезненная рана; видно, это один из тех скверных
случаев, когда ранение не настолько тяжелое, чтобы человек быстро обессилел и угас, почти
не приходя в сознание, но и не настолько легкое, чтобы он мог переносить боль, утешая себя
надеждой на выздоровление. Кат считает, что у раненого либо раздроблен таз, либо
поврежден позвоночник. Грудь, очевидно, цела, — иначе у него не хватило бы сил так долго
кричать. Кроме того, при других ранениях он смог бы ползти, и мы увидели бы его.

Его крик постепенно становится хриплым. На беду, по звуку голоса никак нельзя сказать,
откуда он слышится. В первую ночь люди из нашей части трижды отправляются на поиски.
Порой им кажется, что они засекли место, и они начинают ползти туда, но стоит им
прислушаться опять, как голос каждый раз доносится совсем с другой стороны.
Мы ищем до самого рассвета, но поиски наши безрезультатны. Днем местность осматривают
через бинокли; нигде ничего не видно. На второй день раненый кричит тише; должно быть,
губы и рот у него пересохли.
Тому, кто его найдет, командир роты обещал предоставить внеочередной отпуск, да еще три
дня дополнительно. Это весьма заманчивая перспектива, но мы и без того сделали бы все, что
можно, — уж очень страшно слышать, как он кричит. Кат и Кропп предпринимают еще одну
вылазку, уже во второй половине дня. Но все напрасно, они возвращаются без него.

А между тем мы отчетливо разбираем, что он кричит. Сначала он только все время звал на
помощь; на вторую ночь у него, по-видимому, начался жар, — он разговаривает со своей
женой и детьми, и мы часто улавливаем имя Элиза. Сегодня он уже только плачет. К вечеру
голос угасает, превращаясь в кряхтение. Но раненый еще всю ночь тихо стонет. Мы очень ясно