Page 46 - На западном фронте без перемен

изображающие страсти Христовы. Во дворе ни души, невозмутимая тишина объемлет этот
цветущий уголок, теплое солнце лежит на толстых серых плитах, я кладу на них руку и
ощущаю тепло. Над правым углом шиферной крыши парит зеленая башня собора, высоко
уходящая в блеклую, мягкую синеву вечера. Между озаренными колоннами опоясывающей
дворик галереи — прохладный сумрак, какой бывает только в церквах. Я стою в нем и думаю о
том, что в двадцать лет я познал те смущающие воображение тайны, которые связаны с
женщинами.
Картина ошеломляюще близка, и пока она не исчезает, стертая вспышкой следующей ракеты,
я чувствую себя там, в галерее собора.
Я беру свою винтовку и ставлю ее прямо. Ствол отпотел, я крепко сжимаю его рукой и
растираю пальцами капельки тумана.

На окраине нашего города, среди лугов, над ручьем возвышался ряд старых тополей.
Они были видны издалека, и хотя стояли только в один ряд, их называли Тополевой аллеей.
Они полюбились нам, когда мы были еще детьми, нас почему-то влекло к ним, мы проводили
возле них целые дни и слушали их тихий шелест. Мы сидели под ними на берегу, свесив ноги
в светлые, торопливые волны ручья. Свежий запах воды и мелодия ветра в ветвях тополей
безраздельно владели нашим воображением. Мы очень любили их, и у меня до сих пор
сильнее бьется сердце, когда порой передо мной промелькнут видения тех дней.

Удивительно, что все встающие передо мной картины прошлого обладают двумя свойствами.
Они всегда дышат тишиной, это в них самое яркое, и даже когда в действительности дело
обстояло не совсем так, от них все равно веет спокойствием. Это беззвучные видения, которые
говорят со мной взглядами и жестами, без слов, молча, и в их безмолвии есть что-то
потрясающее, так что я вынужден ущипнуть себя за рукав и потрогать винтовку, чтобы не
уступить соблазну слиться с этой тишиной, раствориться в ней, чтобы не поддаться желанию
лечь, растянуться во весь рост, сладко отдаваясь безмолвной, но властной силе воспоминаний.
Мы уже не можем представить себе, что такое тишина. Вот почему она так часто присутствует
в наших воспоминаниях. На фронте тишины не бывает, а он властвует на таком большом
пространстве, что мы никогда не находимся вне его пределов. Даже на сборных пунктах и в
лагерях для отдыха в ближнем тылу всегда стоят в наших ушах гудение и приглушенный
грохот канонады. Мы никогда не удаляемся на такое расстояние, чтобы не слышать их. А в
последние дни грохот был невыносимым.
Эта тишина — причина того, чтобы образы прошлого пробуждают не столько желания,
сколько печаль, безмерную, неуемную тоску. Оно было, но больше не вернется. Оно ушло,
стало другим миром, с которым для нас все покончено. В казармах эти образы прошлого
вызывали у нас бурные порывы мятежных желаний. Тогда мы были еще связаны с ним, мы
принадлежали ему, оно принадлежало нам, хотя мы и были разлучены. Эти образы
всплывали при звуках солдатских песен, которые мы пели, отправляясь по утрам в луга на
строевые учения; справа — алое зарево зари, слева — черные силуэты леса; в ту пору они были
острым, отчетливым воспоминанием, которое еще жило в нас и исходило не извне, а от нас
самих.

Но здесь, в окопах, мы его утратили. Оно уже больше не пробуждается в нас, — мы умерли, и
оно отодвинулось куда-то вдаль, оно стало загадочным отблеском чего-то забытого, видением,
которое иногда предстает перед нами; мы его боимся и любим его безнадежной любовью.
Видения прошлого сильны, и наша тоска по прошлому тоже сильна, но оно недостижимо, и
мы это знаем. Вспоминать о нем так же безнадежно, как ожидать, что ты станешь генералом.

И даже если бы нам разрешили вернуться в те места, где прошла наша юность, мы, наверно,
не знали бы, что нам там делать. Те тайные силы, которые чуть заметными токами текли от
них к нам, уже нельзя воскресить. Вокруг нас были бы те же виды, мы бродили бы по тем же
местам; мы с любовью узнавали бы их и были бы растроганы, увидев их вновь. Но мы
испытали бы то же самое чувство, которое испытываешь, задумавшись над фотографией
убитого товарища: это его черты, это его лицо, и пережитые вместе с ним дни приобретают в
памяти обманчивую видимость настоящей жизни, но все-таки это не он сам.
Мы не были бы больше связаны с этими местами, как мы были связаны с ними раньше. Ведь
нас влекло к ним не потому, что мы сознавали красоту этих пейзажей и разлитое в них особое
настроение, — нет, мы просто чувствовали, что мы одно целое со всеми вещами и событиями,
составляющими фон нашего бытия, испытывали чувство братской близости к ним, чувство,
которое выделяло нас как одно поколение, так что мир наших родителей всегда казался нам
немного непонятным. Мы так нежно и самозабвенно любили все окружающее, и каждая