Page 82 - На западном фронте без перемен

Я многое бы отдал за то, чтобы он выжил. Так тяжко лежать здесь и смотреть, как он умирает.
В три часа дня все кончено.

Мне становится легче. Но ненадолго. Вскоре мне начинает казаться, что переносить молчание
еще труднее, чем слышать его стоны. Мне хотелось бы вновь услышать его хрип, отрывистый,
то затихающий, то опять громкий и сиплый.

Я делаю сейчас бессмысленные вещи. Но мне надо чем-то занять себя. Еще раз укладываю
покойника поудобнее, хотя он уже ничего больше не чувствует. Закрываю ему глаза. Глаза у
него карие, волосы черные, слегка вьющиеся на висках.
Под усиками пухлые, мягкие губы, нос с небольшой горбинкой, лицо смуглое; теперь он не
выглядит таким болезненно бледным, как прежде, когда он еще был жив. На минуту оно даже
кажется почти совсем здоровым; затем оно быстро превращается в одно из тех осунувшихся,
отчужденных лиц, которые я так часто видел у покойников и которые так похожи друг на
друга.
Уж, наверно, его жена думает сейчас о нем; она не знает, что случилось. Судя по его виду, он
ей часто писал. Письма еще будут приходить к ней, — завтра, через неделю, быть может,
какое-нибудь запоздавшее письмо придет даже через месяц. Она будет читать его, и в этом
письме он будет разговаривать с ней.

У меня становится все более скверно на душе, я не могу сдержать наплыв мыслей. Как
выглядит его жена? Уж не похожа ли она на ту худенькую, смуглую с той стороны канала?
Разве я не могу считать ее своей? Быть может, теперь, после того, что случилось, она стала
моей! Ах, если бы Канторек был сейчас здесь! А что если бы моя мать увидела меня сейчас?..
Этот человек наверняка прожил бы еще лет тридцать, если бы я получше запомнил, как мне
идти обратно. Если бы он пробежал на два метра левее, он сидел бы сейчас у себя в окопе и
писал бы новое письмо своей жене.
Но что проку в этих рассуждениях, — ведь это наша общая судьба: если бы Кеммерих отставил
свою ногу на десять сантиметров правее, если бы Хайе пригнулся на пять сантиметров ниже.
Молчание затянулось. Я начинаю говорить, потому что не могу иначе. Я обращаюсь к нему и
высказываю ему все:
— Товарищ, я не хотел убивать тебя. Если бы ты спрыгнул сюда еще раз, я не сделал бы того,
что сделал, — конечно, если бы и ты вел себя благоразумно. Но раньше ты был для меня лишь
отвлеченным понятием, комбинацией идей, жившей в моем мозгу и подсказавшей мне мое
решение. Вот эту-то комбинацию я и убил. Теперь только я вижу, что ты такой же человек, как
и я. Я помнил только о том, что у тебя есть оружие: гранаты, штык; теперь же я смотрю на твое
лицо, думаю о твоей жене и вижу то общее, что есть у нас обоих. Прости меня, товарищ! Мы
всегда слишком поздно прозреваем. Ах, если б нам почаще говорили, что вы такие же
несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей,
как и нашим, и что мы с вами одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково
страдаем от боли! Прости меня, товарищ: как мог ты быть моим врагом? Если бы мы бросили
наше оружие и сняли наши солдатские куртки, ты бы мог быть мне братом, — точно так же,
как Кат и Альберт. Возьми от меня двадцать лет жизни, товарищ, и встань. Возьми больше, —
я не знаю, что мне теперь с ней делать!

Канонада стихла, фронт спокоен, только потрескивают винтовки. Пули ложатся густо, это не
беспорядочная стрельба, — обе стороны ведут прицельный огонь. Мне нельзя выходить
отсюда.
— Я напишу твоей жене, — торопливо говорю я умершему. — Я напишу ей, пусть она узнает
об этом от меня. Я скажу ей все, что говорю тебе. Она не должна терпеть нужду, я буду ей
помогать, и твоим родителям, и твоему ребенку тоже...
Его куртка полурасстегнута. Я быстро нахожу бумажник. Но я медлю развернуть его. В нем
лежит солдатская книжка с его фамилией. Пока я не знаю его фамилии, я, быть может, еще
забуду его, время сотрет его образ. А его фамилия — это гвоздь, который будет забит где-то у
меня внутри, так что его уж никогда не вытащишь. Она будет обладать властью вновь и вновь
вызывать в моей памяти все случившееся, и оно сможет тогда постоянно возвращаться — и
опять вставать передо мной.