Page 1 - Обелиск

Василь Владимирович Быков
Обелиск

За два долгих года я так и не выбрал времени съездить в ту не очень и далекую от
города сельскую школу. Сколько раз думал об этом, но все откладывал: зимой – пока
ослабнут морозы или утихнет метель, весной – пока подсохнет да потеплеет; летом же, когда
было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и связанные с ним хлопоты ради какого-то
месяца на тесном, жарком, перенаселенном юге. Кроме того, думал: подъеду, когда станет
свободней с работой, с разными домашними заботами. И, как это бывает и жизни,
дооткладывался до того, что стало поздно собираться в гости – пришло время ехать на
похороны.
Узнал об этом также не вовремя: возвращаясь из командировки, встретил на улице
знакомого, давнишнего товарища по работе. Немного поговорив о том о сем и обменявшись
несколькими шутливыми фразами, уже распрощались, как вдруг, будто вспомнив что-то,
товарищ остановился.
– Слыхал, Миклашевич умер? Тот, что в Сельце учителем был.
– Как умер?
– Так, обыкновенно. Позавчера умер. Кажется, сегодня хоронить будут.
Товарищ сказал и пошел, смерть Миклашевича для него, наверно, мало что значила, а я
стоял и растерянно смотрел через улицу. На мгновение я перестал ощущать себя, забыл обо
всех своих неотложных делах – какая-то еще не осознанная виноватость внезапным ударом
оглушила меня и приковала к этому кусочку асфальта. Конечно, я понимал, что в
безвременной смерти молодого сельского учителя никакой моей вины не было, да и сам
учитель не был мне ни родней, ни даже близким знакомым, но сердце мое остро защемило от
жалости к нему и сознания своей непоправимой вины – ведь я не сделал того, что теперь уже
никогда не смогу сделать. Наверно, цепляясь за последнюю возможность оправдаться перед
собой, ощутил быстро созревшую решимость поехать туда сейчас же, немедленно.
Время с той минуты, как я принял это решение, помчалось для меня по какому-то
особому отсчету, вернее – исчезло ощущение времени. Изо всех сил я стал торопиться, хотя
удавалось это мне плохо. Дома никого из своих не застал, но даже не написал записки, чтобы
предупредить их о моем отъезде, – побежал на автобусную станцию. Вспомнив о делах на
службе, пытался дозвониться туда из автомата, который, будто назло мне, исправно глотал
медяки и молчал, как заклятый. Бросился искать другой и нашел его только у нового здания
гастронома, но там в терпеливом ожидании стояла очередь. Ждал несколько минут,
выслушивая длинные и мелочные разговоры в синей, с разбитым стеклом будке, поссорился
с каким-то парнем, которого принял сначала за девушку, – штаны клеш и льняные локоны до
воротника вельветовой курточки. Пока наконец дозвонился да объяснил, в чем дело, упустил
последний автобус на Сельцо, другого же транспорта в ту сторону сегодня не предвиделось.
С полчаса потратил на тщетные попытки захватить такси на стоянке, но к каждой
подходившей машине бросалась толпа более проворных, а главное, более нахальных, чем я.
В конце концов пришлось выбираться на шоссе за городом и прибегнуть к старому,
испытанному в таких случаях способу – голосовать. Действительно, Седьмая или десятая
машина из города, доверху нагруженная рулонами толя, остановилась на обочине и взяла нас
– меня и парнишку в кедах, с сумкой, набитой буханками городского хлеба.
В пути стало немного спокойнее, только порой казалось, что машина идет слишком
медленно, и я ловил себя на том, что мысленно ругаю шофера, хотя на более трезвый взгляд
ехали мы обычно, как и все тут ездят. Шоссе было гладким, асфальтированным и почти
прямым, плавно покачивало на пологих взгорках – то вверх, то вниз. День клонился к вечеру,
стояла середина бабьего лета со спокойной прозрачностью далей, поредевшими, тронутыми
первой желтизной перелесками, вольным простором уже опустевших полей. Поодаль, у леса,
паслось колхозное стадо – несколько сот подтелков, все одного возраста, роста, одинаковой
буро-красной масти. На огромном поле по другую сторону дороги тарахтел неутомимый