Page 1 - Олеся

А. И. Куприн
Олеся

I

Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату,
согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие
пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. –
Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур…
Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской
губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием.
Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так
нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы…
простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне
народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество
поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать)
уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним
самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной
несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними
ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а
поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать
«Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с
удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у
меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала
казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в
лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста»,
местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего
из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении
были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных
сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки
болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́́дине болит»
и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос
указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я
вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы
запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я
не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
– В сере́́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть
сере́́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не
можу.
И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами