Page 9 - Олеся

железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери показалась рослая смеющаяся
девушка. Обеими руками она бережно поддерживала полосатый передник, из которого
выглядывали три крошечные головки с красными шейками и черными блестящими
глазенками.
– Смотри, бабушка, зяблики опять за мной увязались, – воскликнула она, громко
смеясь, – посмотри, какие смешные… Голодные совсем. А у меня, как нарочно, хлеба с
собой не было.
Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее топкие черные
брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились на старуху.
– Вот барин зашел… Пытает дорогу, – пояснила старуха. – Ну, батюшка, – с
решительным видом обернулась она ко мне, – будет тебе прохлаждаться. Напился водицы,
поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания…
– Послушай, красавица, – сказал я девушке. – Покажи мне, пожалуйста, дорогу на
Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не выберешься.
Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я придал этим
словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами, своих зябликов, бросила на
лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла из хаты.
Я последовал за ней.
– Это у тебя все ручные птицы? – спросил я, догоняя девушку.
– Ручные, – ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. – Ну вот, глядите, –
сказала она, останавливаясь у плетня. – Видите тропочку, вон, вон, между соснами-то?
Видите?
– Вижу…
– Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево. Так
прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет Ириновский шлях.
В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление дороги, я
невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных «дивчат», лица
которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок,
носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет
около двадцати – двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха
свободно и красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица,
раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать.
Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие,
надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и
наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя,
несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.
– Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? – спросил я, остановившись у
забора.
Она равнодушно пожала плечами.
– Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.
– Да разве волки одни… Снегом вас занести может, пожар может случиться… И мало
ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не успеет.
– И слава богу! – махнула она пренебрежительно рукой. – Как бы нас с бабкой вовсе в
покое оставили, так лучше бы было, а то…
– А то что?
– Много будете знать, скоро состаритесь, – отрезала она. – Да вы сами-то кто будете? –
спросила она тревожно.
Я догадался, что, вероятно, и старуха и эта красавица боятся каких-нибудь утеснений
со стороны «предержащих», и поспешил ее успокоить:
– О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я не урядник, не писарь, не акцизный, словом – я
никакое начальство.
– Нет, вы правду говорите?