Page 1 - Пелагея

Утром со свежими силами Пелагея легко брала полутораверстовый путь от дома до
пекарни. По лугу бежала босиком, как бы играючи, полоща ноги в холодной травятной
росе. Сонную, румяную реку раздвигала осиновой долбленкой, как утюгом. И по
песчаной косе тоже шла ходко, почти не замечая ее вязкой, засасывающей зыби.
А вечером — нет. Вечером, после целого дня возня у раскаленной печи, одна мысль о
возвратной дороге приводила ее в ужас.
Особенно тяжело давалась ей песчаная коса, которая начинается сразу же под угором,
внизу у пекарни. Жара — зноем пышет каждая накалившаяся за день песчинка.

Оводы-красики беснуются — будто со всего света слетаются они в этот вечерний час
сюда, на песчаный берег, где еще держится солнце. И вдобавок ноша — в одной руке
сумка с хлебом, другую руку ведро с помоями роет.
И каждый раз, бредя этим желтым адищем — иначе не назовешь, — Пелагея говорила
себе: надо брать помощницу. Надо. Сколько ей еще мучиться? Уж не такие это деньги
большие — двадцать рублей, которые ей приплачивают за то, что она ломит за двоих-за
троих…

Но так говорила она до той поры, пока пересохшими губами не припадала к речной воде.
А утолив жажду и сполоснув лицо, она начинала уже более спокойно думать о
помощнице. А на той стороне, на домашней, где горой заслоняет солнце и где даже
ветерком слегка потягивает, к ней и вовсе возвращался здравый смысл.
Неплохо, неплохо иметь помощницу, рассуждала Пелагея, шагая по плотной, уже слегка
отпотевшей тропинке вдоль пахучего ржаного поля. Худо ли — все пополам: и дрова, и
вода. И тесто месить — не надо одной руки выворачивать. Да ведь будет помощница —
будет и глаз.

А будет глаз — и помои пожиже будут. Не пабахтаешь в ведро теста — поопасешься. А
раз не набахтаешь, и борова на семь пудов не выкормишь. Вот ведь она, помощница-то,
каким боком выйдет. И поневоле тут поразмыслишь да пораскинешь умом…
У мостков за лыву — грязную осотистую озерину, в которой, отфыркиваясь, по колено
бродила пегая кобыла с жеребенком, — Пелагея остановилась передохнуть. Тут всегда
она отдыхает — и летом, и зимой, с сорок седьмого.

С той самой поры, как встала на пекарню. Потому что деревенская гора немалая — без
отдыха не осилить.
На всякий случай ведро с помоями она прикрыла белым ситцевым платком, который
сняла с головы, поправила волосы — жиденькую бесцветную кудельку, собранную сзади
в короткий хвостик (нельзя ей показываться растрепой на люди — девья матерь), —
затем по привычке подняла глаза к черемухову кусту на горе — там, возле старой,
прокоптелой бани, каждый вечер поджидает ее Павел.
Было время, и недавно еще, — не на горе, у реки встречал ее муж. А осенью, в самую
темень, выходил с фонарем. Ставь, жена, ногу смело. Не упадешь. А уж по дому своему
— надо правду говорить — она не знала забот.

И утром печь истопит, и корову обрядит, и воды наносит, а ежели минутка свободная
выпадет, и на пекарню прибежит: на неделю-на две дров наготовит. А теперь Павел
болен, с весны за сердце рукой хватается, и все — и дом, и пекарня, — все на ней одной.
Глаза у Пелагеи были острые — кажется, это единственное, что не выгорело у печи, — и
она сразу увидела: пусто возле куста, нету Павла.

Она охнула. Что с Павлом? Где Алька? Не беда ли какая стряслась дома?
И, позабыв про отдых, про усталость, она схватила с земли ведро с помоями, схватила
сумку с хлебом и зонко-звонко зашлепала по воде шатучими жердинами, перекинутыми
за лыву.
Павел, в белых полотняных подштанниках, в мягких валяных бурках, в стеганой
безрукавке с ее плеча, — она терпеть не могла этого стариковского вида! — сидел на