Page 1 - Петр Первый
P. 1
Глава первая
Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезли
Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все захотели пить, – вскочили в темные сени вслед
за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко
сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик.
Чада прыгали с ноги на ногу, – все были босы, у Саньки голова повязана платком,
Гаврилка и Артамошка в одних рубашках, до пупка.
– Дверь, оглашенные! – закричала мать из избы.
Мать стояла у печи. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо
осветилось огнем. Страшнее всего блеснули из-под рваного плата исплаканные глаза, –
как на иконе. Санька отчего-то забоялась, захлопнула дверь изо всей силы. Потом
зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала напиться братикам.
Прошептала:
– Озябли? А то на двор сбегаем, посмотрим, – батя коня запрягает…
На дворе отец запрягал в сани. Падал тихий снежок, небо было снежное, на высоком
тыну сидели галки, и здесь не так студено, как в сенях. На бате, Иване Артемиче, – так
звала его мать, а люди и сам он себя на людях – Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, –
высокий колпак надвинут на сердитые брови. Рыжая борода не чесана с самого
покрова… Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко
лыком, лапти зло визжали по навозному снегу: у бати со сбруей не ладилось… Гнилая
была сбруя, одни узлы. С досады он кричал на вороную лошаденку, такую же, как батя,
коротконогую, с раздутым пузом:
– Балуй, нечистый дух!
Чада справили у крыльца малую надобность и жались на обледенелом пороге, хотя мороз
и прохватывал. Артамошка, самый маленький, едва выговорил:
– Ничаво, на печке отогреемся…
Иван Артемич запряг и стал поить коня из бадьи. Конь пил долго, раздувая косматые
бока: «Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь»… Батя надел рукавицы, взял из
саней, из-под соломы, кнут.
– Бегите в избу, я вас! – крикнул он чадам. Упал боком на сани и, раскатившись за
воротами, рысцой поехал мимо осыпанных снегом высоких елей на усадьбу сына
дворянского Волкова.
– Ой, студено, люто, – сказала Санька.
Чада кинулись в темную избу, полезли на печь, стучали зубами. Под черным потолком
клубился теплый, сухой дым, уходил в волоковое окошечко над дверью: избу топили по-
черному. Мать творила тесто. Двор все-таки был зажиточный – конь, корова, четыре
курицы. Про Ивашку Бровкина говорили: крепкий. Падали со светца в воду, шипели
угольки лучины. Санька натянула на себя, на братиков бараний тулуп и под тулупом
опять начала шептать про разные страсти: про тех, не будь помянуты, кто по ночам
шуршит в подполье…
– Давеча, лопни мои глаза, вот напужалась… У порога – сор, а на сору – веник… Я гляжу
с печки, – с нами крестная сила! Из-под веника – лохматый, с кошачьими усами…
– Ой, ой, ой, – боялись под тулупом маленькие.
Чуть проторенная дорога вела лесом. Вековые сосны закрывали небо. Бурелом, чащоба –
тяжелые места. Землею этой Василий, сын Волков, в позапрошлом году был поверстан в
отвод от отца, московского служилого дворянина. Поместный приказ поверстал Василия
четырьмястами пятьюдесятью десятинами, и при них крестьян приписано тридцать семь
душ с семьями.
