Page 129 - Петр Первый

Когда в Кремль прискакали на взмыленных лошадях махаль-щики, вопя: «Едет, едет!» –
и пономари, крестясь, полезли на колокольни; открылись двери Архангельского и
Успенского соборов, протопопы и дьяконы, спеша, выпрастывали волосы из-под риз;
дворцовые чины столпились на крыльце, скороходы босиком дунули врассыпную по
Москве оповещать высших, – Лев Кириллович, задыхаясь, наклонился над сестрой:

– Прибыло солнце красное!..
Наталья Кирилловна разом глотнула воздуху, пухлые руки начали драть сорочку, губы
посинели, запрокинулась. Лев Кириллович сам стал без памяти разевать рот… Боярыни
кинулись за исповедником. Поблизости в углах и чуланах застонали убогие люди…
Переполошился весь дворец.
Но вот подал медный голос Иван Великий, затрезвонили соборы и монастыри, зашумела
челядь, среди гула и криков разда-лись жесткие голоса немецких офицеров: «Ахтунг…
Мушкет к ноге… Хальт… Так держать…» Кареты, колымаги во весь мах промчались
мимо войск и народа к Красному крыльцу. Искали глазами, но среди богатых ферязей,
генеральских епанчей и шляп с перьями не увидели царя.
Петр побежал прямо к матери, – в переходах люди едва успевали шарахаться.
Загорелый, худой, коротко стриженный, в узкой куртке черного бархата, в штанах
пузырями, он несся по лестницам, – иные из встречных думали, что это лекарь из Кукуя
(и уж потом, узнав, крестились со страха). Не ждали, когда он, рванув дверь, вскочил в
низенькую душную опочивальню, обитую кор-довской кожей… Наталья Кирилловна
приподнялась на подушках, вперила заблестевшие зрачки в этого тощего голландского
матроса…

– Маменька, – крикнул он, будто из далекого детства, – миленькая…
Наталья Кирилловна протянула руки:

– Петенька, батюшка, сын мой…
Материнской жалостью преодолевала вонзающийся в сердце гвоздь, не дышала, покуда
он, припав у изголовья, целовал ей плечо и лицо, и только когда смертно рвануло в
груди, – разжала руки, отпустила шею…

Петр, вскочив, глядел будто с любопытством на ее закатившиеся глаза. Боярыни,
страшась выть, заткнули рты платками. Лев Кириллович мелко трясся. Но вот ресницы у
Натальи Кирилловны затрепетали. Петр хрипло сказал что-то, – не поняли, – кинулся к
окну, затряс свинцовую раму, посыпались круглые стекла.
– За Блюментростом, в слободу! – И, когда опять не поняли, схватил за плечи боярыню. –
Дура, за лекарем! – Толкнул ее в дверь.
Едва жива, кудахча, боярыня затопотала по лестнице.

– Царь велел! Царь велел!.. – А чего велел, – так и не выговорила…
………………………………………………………

Наталья Кирилловна отдышалась и на третьи сутки даже стояла обедню, хорошо кушала.
Петр уехал в Преображенское, где жила Евдокия с царевичем Алексеем (перебралась
туда с весны, чтобы быть подалее от свекрови). Мужа ожидала только на днях и была не
готова и не в уборе, когда Петр вдруг появился на песчаной дорожке в огороде, где под
липовой тенью варили варенье из антоновских яблок. Миловидные, на подбор, с
длинными косами, в венцах, в розовых летниках, сенные девки чистили яблоки под
надзором Воробьихи, иные носили хворост к печурке, где сладко кипел медный таз, иные
на разостланном ковре забавляли царевича – худенького мальчика с большим лбом,
темными неулыбающимися глазами и плаксивым ротиком.
Никто не понимал, чего ему хочется. Задастые девки мяукали по-кошачьи, лаяли по-
собачьи, ползали на карачках, сами кисли от смеха, а дитя глядело на них зло, – вот-вот
заплачет. Евдокия сердилась:
– У вас, дур, другое на уме… Стешка, чего задралась? Вот по этому-то месту тебя