Page 133 - Петр Первый

сегодня государыня всея Великия и Малыя и Белыя… (Представила, как выходит из
Успенского собора, впереди бояр, под колокольный звон к народу, – дух перехватило.)
Платье большое царское надо шить новое, а уж с Натальи Кирилловны обносы не
надену… Петруша всегда в отъезде, самой придется править… Что ж, – Софья правила –
не многим была старше. Случится думать, – бояре на то, чтоб думать… (Вдруг
усмехнулась, представила Льва Кирилловича.) Бывало – едва замечает, глядит мимо, а
сегодня на похоронах все под ручку поддерживал, искал глазами милости… У, дурак
толстый».

– Дуня… (Она вздрогнула, обернулась.) – Петр лежал на боку, опираясь на локоть. –
Дуня… Маманя умерла… (Евдокия хлопала ресницами.) Пусто… Я было заснул… Эх…
Дунечка…
Он будто ждал от нее чего-то. Глаза жалкие. Но она раскатилась мыслями, совсем
осмелела:
– Значит, так богу было нужно… Не роптать же… Поплакали и будет. Чай – цари… И
другие заботы есть… (Он медленно выпростал локоть, сел, свесив ноги. На чулке против
большого пальца – дыра…) Вот что еще, неприлично, нехорошо – в платье и на атласное
одеяло… Все с солдатами да с мужиками, а уж пора бы…

– Что, что? – перебил он, и глаза ожили. – Ты грибов, что ли, поганых наелась, Дуня?..
От его взгляда она струсила, но продолжала, хотя уже иным голосом, тот же вздор, ему
не понятный. Когда брякнула: «Мамаша всегда меня ненавидела, с самой свадьбы, мало
я слез пролила», – Петр резко оскалился и начал надевать башмаки…
– Петруша, дырявый – гляди, перемени чулки, господи…

– Видал дур, но такой… Ну, ну… (У него тряслись руки.) Это я тебе, Дуня, попомню –
маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил… Не забуду…

И, выйдя, так хватил дверью, – Евдокия съежилась. И долго еще дивилась перед
зеркалом… Ну, что такое сказала?.. Бешеный, ну просто бешеный…

………………………………………………………
Лефорт давно поджидал Петра в сенях у опочивальни. (На похоронах они виделись
издали.) Стремительно схватил его руки:
– О Петер, Петер, какая утрата… (Петр все еще топорщился.) Позволь сочувствовать
твоему горю… Их кондолире, их кон-долире… Мейн херц ист фолль, шмерцен… О!.. Мое
сердце полно шмерцен… (Как всегда, волнуясь, он переходил на ломаный язык, и это
особенно действовало на Петра.) Я знаю – утешать напрасно… Но – возьми, возьми мою
жизнь, и не страдай, Петер…
Со всею силой Петр обнял его, прилег щекой к его надушенному парику. Это был верный
друг… Шепотом Лефорт сказал:
– Поедем ко мне, Петер… Развей свой печаль… Мы будем тебя немного смешить, если
хочешь… Или – цузамен вейнен… Совместно плакать…

– Да, да, едем к тебе, Франц…

У Лефорта все было приготовлено. Стол на пять персон накрыт в небольшой горнице с
дверями в сад, где за кустами спрятаны музыканты. Прислуживали два карлика в
римских кафтанах и венках из кленовых листьев: Томос и Сека. Розами, связанными в
жгуты, была убрана вся комната. Сели за стол – Петр, Лефорт, Меньшиков и князь-папа.
Ни водки, ни обычной к ней закуски не стояло. Карлы внесли на золоченых блюдах,
держа их над головами, пирог из воробьев и жареных перепелок.

– А для кого пятая тарелка? – спросил Петр.
Лефорт улыбался приподнятыми уголками губ.

– Сегодня римский ужин в славу богини Цереры, столь знаменитой утешительной