Page 188 - Петр Первый

– Здравствуй, Овдоким, – так же, не глядя, ответил пегобородый.
– Давно не видались, атаман…

– Побираешься?
– От немощи… Летась погулял в лесу легонько, – не те года… Надоело, – помирать
надоть…
– Обожди немного…

– А что, – разве хорошее слышно?
Иван, усмехаясь, глядел сквозь чад на пьяных людишек. Глаза охолодели. Тихо – углом
рта:
– Дон поднимаем.

Овдоким уткнулся в шапку, перебирал полушки.
– Не знаю, – проговорил, – слыхать – донские казаки ос-мирнели, на хутора садятся,
добром обрастают…
– Пришлых много, гультяев. Они начнут, казаки подсобят… А не подсобят, – все равно –
либо в Турцию уходить, либо под Москву в холопы, навечно… Тогда помогли царю под
Азовом, теперь он на весь Дон лапу наложил. Пришлых велят выдавать. Попов из
Москвы нагнали, старую веру искореняют… Конец тихому Дону…

– Для такого дела нужен большой человек, – сказал Овдоким, – не вышло бы, как тогда,
при Степане…

– Человек у нас есть, не как Степан, – без ума голову свою потерял, – прямой будет вож…
Весь раскол за ним встанет…

– Смутил меня, Иван, прельстил, Иван, – а уж я собрался на покой…
– Весной приходи. Нам старые атаманы нужны. Погуляем веселей, чем при Степане…

– Едва ли, едва ли… Много ли нас от той крови осталось? Ты да я, пожалуй…
Запыхавшись, вернулся посадский, подмигивал щекой. За ним шел важно лысый
подьячий в буром немецком кафтане с медными пуговицами, в разбитых валенках. На
груди в петлю воткнуто гусиное перо. Не здороваясь, брезгливо сел за стол. Лицо –
жаждущее, глаза – мутные, антихристовы, в ноздри глубоко видно. Посадский, не садясь,
из-за спины, ему на ухо:
– Кузьма Егорыч, вот человек, который…

– Блинов, – мятым голосом проговорил подьячий, не обращая внимания, – блинов с
тешкой…
Князь Роман, княж Борисов, сын Буйносов, а по-домашнему – Роман Борисович, в одном
исподнем сидел на краю постели, кряхтя, почесывался – и грудь и под мышками. По
старой привычке лез в бороду, но отдергивал руку: брито, колко, противно… Уa-xa-xa-xa-
a-a… – позевывал, глядя на небольшое оконце. Светало, – мутно и скучно.
В прежние года в этот час Роман Борисович уж вдевал бы в рукава кунью шубу, с честью
надвигал до бровей бобровую шапку, – шествовал бы с высокой тростью по скрипучим
переходам на крыльцо. Дворни душ полтораста, кто у возка – держат коней, кто бежит к
воротам. Весело рвали шапки, кланялись поясным махом, а те, кто стоял поближе,
лобызали ножки боярину… Под ручки, под бочки подсаживали в возок… Каждое утро, во
всякую погоду, ехал Роман Борисович во дворец – ждать, когда государевы светлые очи
(а после – царевнины очи пресветлые) обратятся на него. И не раз того случая
дожидался…
Все минуло! Проснешься – батюшки! неужто минуло? Дико и вспомнить: были когда-то
покой и честь… Вон висит на тесовой стене – где бы ничему не висеть – голландская,