Page 191 - Петр Первый

– Деньги нужны – сделайте, как у Ивана Артемича, у Бровкина: поставил у себя
полотняный завод в Замоскворечье, сдает в казну парусное полотно. От денег мошна
лопается…
– Да, слышал… Врешь ты, чай, все.

Бровкинский полотняный завод давно не давал покою Роману Борисовичу, Сенка чуть не
каждый день поминал про него: явно, хотел на этом деле уворовать немало. А вот
Нарышкин, Лев Кириллович (дядя государев), тот поступает вернее: деньги дает в
Немецкой слободе одному голландцу, Ван-дер-Фику, и тот посылает их в Амстердам на
биржу в рост, и Нарышкину с тех денег на каждый год идет с десяти тысяч шестьсот
рублев одного росту. «Шестьсот рублев – не пито, не едено!..»
– Жили деды, забот не ведали, – проговорил Роман Борисович. – А государство крепче
стояло. (Надел в рукава поданную Сенкой шубу на бараньем меху.) С государем сидели,
думу думали, – вот какие были наши заботы… А тут не рад и проснуться…
Роман Борисович пошел по лестницам, – вниз и вверх, – по холодным переходам. По пути
отворил забухшую дверь, – оттуда пахнуло кислым, горячим паром, в глубине едва были
видны при горевшей лучине четыре мужика, – босые, в одних рубахах, – валявшие
баранью шерсть.

– Ну, ну, работайте, работайте, бога не забывайте, – сказал Роман Борисович. Мужики
ничего не ответили. Идя далее, открыл дверь в рукодельную светлицу. Девки и девчонки,
душ двадцать, встав от столов и пялец, поклонились в пояс. Боярин закрутил носом.
– Ну, тут у вас и дух, девки… Работайте, работайте, бога не забывайте…

Заглянул Роман Борисович и в швальню и в кожевню, где в чанах кисли и дубились
кожи. Угрюмые мужики-кожемяки мяли кожи руками… Сенка, вздув сальную свечу в
круглом фонаре с дырочками, снимал тяжелые замки на чуланах и клетях, где
хранились запасы. Все было в порядке. Роман Борисович спустился на широкий двор.
Было уже светло, облачно. У колодца поили овец. От ворот до сеновала стояли возы с
сеном. Мужики сняли шапки.

– Мужички, маловаты воза-то! – крикнул Роман Борисович…

Повсюду из ветхих изб и клетей, топившихся по-черному, шли дымки, сбиваясь ветром, –
застилали двор. Повсюду – кучи золы и навоза. Морозное тряпье хлопало на веревках.
Около конюшни, лицом к стене, понуро переминались два мужика без шапок. Из
конюшни, завидев на крыльце боярина, торопливо выбежали рослые челядинцы,
схватили с земли палки, стараясь, начали бить мужиков по заду и ляжкам…

– Ой, ой, господи, за что?.. – стонали Федька и Коська…
– Так, так, за дело, всыпь еще, – поддакивал с крыльца Роман Борисович.

Федька, длинный, рябой, красный мужик, – обернувшись:
– Милостивец, Роман Борисович, да нет у нас… Ей-богу, хлеб до рождества съели…
Скотину, что ли, возьми, – разве можно эдакую муку терпеть…

Сенка сказал Роману Борисовичу:

– Скотина у него мелкая, худая, он врет… А можно взять у него девку, – в пол его долга.
А остальное доработает.
Роман Борисович сморщился, отвернулся.

– Подумаю. Вечор потолкуем.
За дымами, за голыми деревами постно ударил колокол. Над ржавыми главами
поднялось воронье. «Ох, грехи тяжкие», – пробормотал Роман Борисович, оглянул еще
раз хозяйство и пошел в столовую палату – пить кофей.

.. . . . . . . . . . . . .