Page 186 - Петр Первый

глазом: – Бывайте здоровень-ки. – Не вытирая усов, стал грызть чесночную головку.
Лицо дубленое, горячее, сиво-пегая борода в кудряшках.

Подслеповатый мужик осторожно принял от него стаканчик:
– Мужик – дурак, дурак, знаешь, – мужик понимает… (Взвесил в руке стаканчик, выпил,
хорошо крякнул.) Нет, дорогие мои… (Потянулся за чесночной головкой.) Утресь –
видели – обоз пошел в Воронеж? Третью шкуру с мужика дерут. Оброчные – плати, по
кабальным – плати, кормовые боярину – дай, повытошные в казну – плати, мостовые –
плати, на базар выехал – плати…
Пегобородый разинул зубастый рот, захохотал. Мужик пресекся, – шмыгнул.

– Ладно… Теперь – лошадей давай под царский обоз. Да еще сухари с нас тянут… Нет,
дорогие мои… В деревнях посчитайте, – сколько жилых-то дворов осталось? Остальные
где? Ищите… Ныне наготове бежать мало не все. Мужик – дурак, покуда сыт. А уж если
вы так, из-под задницы последнее тянуть… (Взялся за бородку, поклонился.) Мужик
лапти переобул и па-ашел куда ему надо.

– На север. На озера… В пустыни!.. – Иконописец придвинулся к нему, вжегся темными
глазами.

Мужик отстранил: «Помолчи!..» Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол.
– Ребята, – зашептал, – действительно, многие пугаются, уходят за Бело-озеро, на Вол-
озеро, на Матка-озеро, на Выг-озеро… Там тихо… (Дрогнув вспухшими щеками.) Только
те, кто уйдет, – те и живы будут…

У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, – стал оборачиваться то к одному
собеседнику, то к другому…
– Он верно говорит… Мы в Палехе к великому посту шестьсот икон написали. По
прежним годам это – мало. Нынче ни одной в Москву не продали. Вой стоит в Палехе-та.
Отчего? Письмо наше светлое, титл Исуса с двомя «иже». Рука, благословляющая со
щепотью. И крест пишем – крыж – четырехконечный. Все по православному чину.
Понятно? Те, кто у нас иконы берут, – гостинодворцы Корзинкин, Дьячков, Викулин, –
говорят нам: «Так писать бросьте. Доски эти надо сжечь, они прелестные: на них,
говорят, лапа…» – «Как лапа?» (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко
склонясь над столом, застучал зубами.) «А так, говорят, след его лапы… Птичий след на
земле видели, – четыре черты?.. И у вас на иконах тот же…» – «Где?» – «А крыж…
Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда
смрадом тянет…»

Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли… Пегобородый, усмехаясь, грыз
чеснок. Посадский кивал, поддакивал… и вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:

– А табак? В каких книгах читано – человеку глотать дым? У кого дым-то из пасти? Чаво?
За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину
Кармар-тенову – продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву-ни-коциану курили…
Чьих рук это дело? А чай, а кофей? А картовь, – тьфу, будь она проклята! Похоть
антихристова, – картовь! Все это зелье – из-за моря, и торгуют им у нас лютеране и
католики… Чай кто пьет – отчается… Кто кофей пьет – у того на душе ков… Да – тьфу! –
сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое…
– Торгуешь-то чем? – спросил пегобородый.

– Да какая теперь торговля… Немцы торгуют, а мы воем. Овсея Ржова, Константина,
брата его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка… Вот моя лавка, вот их торговые
бани. Таких людей и нет теперь. Обоих на колесе изломали… Говорил Овсей не раз:
«Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали.
Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру стать дружно… Иноземца ни одного бы в
Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен… А теперь не
знаем, как и душу спасти…» Вот какие справедливые люди по стенам всю зиму
качались… Нет стрельцов, – бери нас голыми руками… Всем морду обреют, всех заставят
пить кофей, увидите…