Page 196 - Петр Первый

сидели выше Лыковых. Мы род свой от стольных черниговских князей считаем
поименно. А вы, Лыковы, при Иване Грозном сами в родословец себя вписали… Черт его,
князя Лычко, видел, как он вышел из Угорской земли…
У князя Мартына глаза стали вращаться, запрыгали мешки под глазами, задрожало,
будто плачем, лицо с большой верхней губой.
– Буйносовы! Не в Тушине ли, в лагере, тушинский вор вам вотчины-то жаловал?
Оба князя поднялись с лавки, стали оглядывать друг друга от ног до головы. И быть бы
лаю и шуму великому – не вступись Ендогуров и Свиньин. Усовестили, успокоили.
Вытирая платками лбы и шеи, князья сели по разным лавкам.

.. . . . . . . . . . . . .
Скуки ради думный дворянин Ендогуров рассказывал, о чем болтают бояре в
государевой Думе, – руками разводят, бедные: царь со своими советчиками в Воронеже
одно только и знает, – денег да денег. Подобрал советчиков, – наши да иноземные купцы,
да людишки без роду-племени, да плотники, кузнецы, матросы, вьюноши такие – только
что им ноздри не вырваны палачом.
Царь их воровские советы слушает. В Воронеже и есть истинная Дума государева.
Жалобы со всех городов от посадских и торговых людей так туда и сыплются: нашли
своего владыку… И с этим сбродом хотят одолеть турецкого султана. В Москву писал
един человек из посольства Прокопия Возницына, из Карловиц турки-де над
воронежским флотом смеются, дальше донского устья он не уйдет, весь сядет на мелях.
– Господи, да сидеть нам смирно, зачем нам турков дражнить, – сказал смирный
Лаврентий Свиньин. (Троих сыновей его взяли в полки, четвертого – в матросы. Старик
скучал.)

– Это – как смирно? – проговорил Роман Борисович, грозно раскрыв на него глаза. – Не
должен бы ты, Лаврентий, по худости, наперед других встревать в разговор, – первое…
(Ударил себя по ляжке.) Как, перед турками, перед татарами – смирно? А для чего мы
князя Василия Голицына два раза в Крым посылали?
Князь Мартын, – глядя на печь:

– Не у всех вотчины за Воронежем да за Рязанью.
Роман Борисович дернул на него ноздрей, но пренебрег.

– В Амстердаме за польскую пшеницу по гульдену за пуд дают. А во Франции – и того
дороже. В Польше паны золотом завалились. Поговори с Иваном с Артемичем
Бровкиным, он расскажет, где денежки-то лежат… А я по винокурням прошлогодний
хлеб Христа ради продал по три копейки с деньгой за пудик… Ведь досадно, мне – рядом:
вот – Ворона-река, вот – Дон, и – морем пшеничка моя пошла… Великое дело: сподобил
бы нас бог одолеть султана… А ты – смирно!.. Нам бы городишка один в море, Керчь, что
ли, бы… И опять: мы, как Третий Рим, – должны мы порадеть о гробе господнем? Али мы
совсем уже совесть потеряли?

– Султана не одолеем, нет. Зря задираемся, – облегченно сказал князь Мартын. – А что
хлеба у нас досыта – и слава тебе, господи. С голода не помрем. Только не гнаться
дочерям шлёпы навешивать да галант заводить дома…
Помолчав, глядя мимо раздвинутых колен на сучок в полу, Роман Борисович спросил:

– Хорошо. Кто же это шлёпы на дочерей навешивает?
– Конечно, таких дураков, которые еще в Немецкой слободе кофей покупают по два и по
три четвертака за фунт, таких никакой мужик не прокормит. – Князь Мартын, косясь на
печь, трепетал дряблым подбородком, явно опять нарывался на лай…
Дверь сильно толкнули. В духоту с мороза вскочил круглолицый, с приподнятым носом,
румяный офицер, в растрепанном парике и надвинутой на уши небольшой треугольной
шляпе. Тяжелые сапоги – ботфорты – и зеленый кафтан с широкими красными