Page 195 - Петр Первый

дьяк да старые повытчики. Новоназначенные бояре сиживали целый день в небольшой,
жарко натопленной палате, страдали в тесном немецком платье, глядели сквозь мутные
окошечки на опустевший царский дворец, где, бывало, на постельном крыльце, на
боярской площадке, хаживали они в собольих шубах, помахивали шелковыми
платочками, судили-рядили о высоких делах.

Много страшных дел прошумело на этой площади. Вон с того ветхого, ныне
заколоченного крыльца, по преданию, ушел с опричниками из Кремля в
Александровскую слободу царь Иван Грозный, чтобы ярость и лютость обратить на
великие боярские роды. Рубил головы, на сковородах жег и на колья сажал. Отбирал
вотчины. Но бог не попустил вконец боярского разорения. Поднялись великие роды.

Вон из того деревянного терема с медными петухами на луковичной крыше выкинулся
проклятый Гришка Отрепьев – другой разоритель преславного боярства русского.
Пустыня осталась от московской земли, пожарища, кости человечьи на дорогах, но бог
не попустил, – поднялись великие роды.

Ныне опять налезла гроза – по грехам нашим… «Э-хе-хе», – скучливо кряхтели бояре в
жаркой палате у окошечек. Видно, не мытьем хотят взять – катаньем… Бороды всем
обрили, служить всем велели, сынов расписали по полкам, по чужим землям… «Э-хе-хе,
не попустит бог и на этот раз…»
Войдя в палату, Роман Борисович увидел, что опять сегодня поднесли чего-то сверху.
Старый князь Мартын Лыков тряс бабьими щеками. Думный дворянин Иван Ендогуров и
стольник Лаврентий Свиньин, запинаясь, читали грамоту. Поднимая головы, только и
могли молвить, что: «Ах, ах!»

– Князь Роман, сядь послушай, – едва не плача, сказал князь Мартын. – Что же будет-та?
Теперь каждый и облает и обесчестит… Одна была управа, и ту отнимают.

Ендогуров и Свиньин сызнова начали читать по складам царский указ. В нем говорилось,
что ему, царю и великому князю и пр., и пр., много докучают князья и бояре, и думные,
и московские дворяне челобитными о бесчестье. Такого-то дня подана ему, царю и пр.,
челобитная от князя Мартына, княж Григорьева, сына Лыкова, в том, что его на
постельном крыльце лаяли и бесчестили, и лаял-де и бесчестил его Преображенского
полку поручик Олешка Бровкин… Проходя по крыльцу, кричал ему, князю Мартыну:
«Что-де смотришь на меня зверообразно, я-де тебе ныне не холоп, ты прежде был князь,
а ныне ты – небылица …»

– Мальчишка он, мужицкий сын, страдник, – князь Мартын тряс щеками, – тогда-то
сгоряча я запамятовал, он хуже мне кричал…

– А что же он тебе тогда кричал, князь Мартын? – спросил Роман Борисович.
– Ну, чего, чего… Кричал, многие слышали: «Мартынушка-мартышка, плешивый…»

– Ай, ай, ай, обидно, – завертел головой Роман Борисович. – А что, – не сын ли это Ивана
Артемича, Олешка?

– А черт его знает, – чей он сын…
– «Царь и великий князь и пр., – читали далее Ендогуров и Свиньин, – чтобы ему не
докучали в такое трудное для государства время, за докуку и себе в досаду повелел на
челобитчике, князе Мартыне, выправить десять рублев и те деньги раздать нищим и
ныне челобитные о бесчестье воспретить…»

Окончив чтение, покрутили носами. Князь Мартын опять всполохнулся:
– Небылица! Потрогай меня, – какая же я небылица? Род наш – от князя Лычко! В
тринадцатом веке вышел из Угорской земли Лычко-князь с тремя тысячами копейщиков.
И от Лычки – Лыковы пошли и князья Брюхатые, и Таратухины, и Супоневы, и от
младшего сына – Буйносовы…

– Врешь! Истинную несешь небылицу, князь Мартын! – Роман Борисович всем телом
повернулся на лавке, навесив брови, засверкал взором (эх, не босые бы щеки,
кривоватый голый рот, – совсем бы страшен был князь Роман)… – Буйносовы от века