Page 194 - Петр Первый

людей загонял. Но флот построили…»
Роман Борисович стучал по столу ногтями:

– Да… Конечно, флот, да… Сам кует, сам конопатит… Сил, значит, девать некуда…
Санька кончила чтенье. Тихонько вытерла губы. Сложила письмецо и – за корсаж.

– На святой государь вернется – в ноги ему брошусь… Хочу в Париж…

Антонида, Ольга, Наталья всплеснули руками: «Ах, и – ах, и – ах!» Княгиня Авдотья
перекрестилась.
– Напугала, матушка, страсть какая, – в Париж… Чай, там погано!

У Саньки потемнели синие глаза, прижала перстни к груди:
– Так я скучаю в Москве!.. Так бы и полетела за границу… У царицы Прасковьи
Федоровны живет француз – учит политесу, он и меня учит. Он рассказывает! (Коротко
передохнула.) Каждую ночь вижу во сне, будто я в малиновой бостроге танцую минувет,
танцую лучше всех, голова кружится, кавалеры расступаются, и ко мне подходит король
Людовик и подает мне розу… Так стало скушно в Москве. Слава богу, хоть стрельцов
убрали, а то я покойников еще боюсь до смерти…

.. . . . . . . . . . . . .
Боярыня Волкова уехала. Роман Борисович, посидев за столом, велел заложить возок –
ехать на службу, в приказ Большого дворца. Ныне всем сказано служить. Будто мало на
Москве приказного люда. Дворян посадили скрипеть перьями. А сам весь в дегтю, в
табачище, топором тюкает, с мужиками сивуху пьет…

– Ох, нехорошо, ох, скушно, – кряхтел князь Роман Борисович, влезая в возок…

У Спасских ворот, в глубоком рву, где надо льдом торчали кое-где сгнившие сваи, Роман
Борисович увидел десятка два саней, покрытых рогожами. Понуро стояли худые
лошаденки. Мужик на откосе лениво выкалывал пешней примерзший труп стрельца.
День был серый. Снег – серый. По Красной площади, по навозным ухабам, брели
сермяжные люди, повесив головы. Часы на башне заскрипели, захрипели (а, бывало,
били звонко). Скучно стало Роману Борисовичу.

Возок проехал по ветхому мосту в Спасские ворота. В Кремле, как на базаре, люди ходят
в шапках. У изгрызанной лошадьми коновязи стоят простые сани… Стеснилось сердце у
Романа Борисовича. Опустело место сие, пресветлых очей нет, что вон в том окошечке
царском теплились, как лампады во славу Третьего Рима. Скучно!
Роман Борисович остановился у приказного крыльца. Никого не было, чтобы вынуть
князя из возка. Вылез сам. Пошел, отдуваясь, по наружной крытой лестнице. Ступеньки
захожены снегом, наплевано. Сверху, едва не толкнув князя, сбежали какие-то
человечишки в нагольных полушубках. Задний – пегобородый – нагло царапнул гулящим
глазом… Роман Борисович, остановясь на пол-лестнице, негодующе стукнул тростью:
– Шапку! Шапку ломать надо!

Но крикнул на ветер. Такие-то порядки завелись в Кремле.
В приказе, в низких палатах, – угар от печей, вонь, неметеные полы. За длинными
столами, локоть к локтю, писцы царапают перьями. Разогнув спину, один скребет
нечесаную башку, другой скребет под мышками. За малыми столами – премудрые
крючки-подьячие, – от каждого за версту тянет постным пирогом, – листают тетради,
ползают пальцами по челобитным. В грязные окошечки – мутный свет. По повыту, мимо
столов, похаживает дьяк-повытчик в очках на рябом носу.

Роман Борисович важно шел по палатам, из повыта в повыт. Дела в приказе Большого
дворца было много, и дела путаные: ведали царскую казну, кладовые, золотую и
серебряную посуду, собирали таможенные и казацкие деньги и стрелецкую подать,
ямские деньги и оброк с дворцовых сел и городов. Разбирались в этом только приказный