Page 218 - Петр Первый

«Крепость», скрипя и кренясь, сделал поворот, взял ветер полными парусами и, уходя,
как от стоячих, от турок, пустился пучиною Евксинской прямо на Цареград…

.. . . . . . . . . . . .
Под сильным креном корабль летел по темно-синему морю, измятому норд-остом. Волны,
казалось, поднимали пенистые гривы, чтобы взглянуть, долго ли еще пустынно катиться
им до выжженных солнцем берегов. Шестнадцать человек команды – голландцы, шведы,
датчане, все – морские бродяги, поглядывая на волны, курили трубочки: идти было
легко, шутя. Зато половина воинской команды – солдаты и пушкари – валялись в трюме
между бочками с водой и солониной. Памбург приказывал всем больным отпускать
водки три раза в день: «К морю нужно привыкать!»
Шли день и ночь, на второй день взяли рифы, – корабль сильно зарывался, черпал воду,
пенная пелена пролетала по всей палубе. Памбург только отфыркивал капли с усов.

Сильно страдало качкой великое посольство. Украинцев и дьяк Чередеев, лежа в
кормовом чулане, – маленькой свежевыкрашенной каюте, – поднимали головы от
подушек, взглядывали в квадратное окошечко… Вот оно медленно падает вниз, в пучину,
зеленые воды шипят, поднимаются к четырем стеклышкам, с тяжелым плеском
заслоняют свет в чулане. Скрипят перегородки, заваливается низенький потолок. Посол
и дьяк со стоном закрывали глаза.
Ясным утром второго сентября юнга, калмычонок, закричал с марса, из бочки: «Земля!»
Близились голубоватые холмистые очертания берегов Босфора. Вдали – косые паруса.
Прилетели чайки, с криками кружились над высокой резной кормой. Памбург велел
свистать наверх всех: «Мыться. Чистить кафтаны. Надеть парики».

В полдень «Крепость» под всеми парусами ворвался мимо древних сторожевых башен в
Босфор. На крепостном валу, на мачте, взвились сигналы: «Чей корабль?» Памбург велел
ответить: «Надо знать московский флаг». С берега: «Возьмите лоцмана». Памбург
поднял сигналы: «Идем без лоцмана».
Украинцев надел малиновый кафтан с золотым галуном, шляпу с перьями, дьяк Чередеев
(костлявый, тонконосый, похожий на великомученика суздальского письма) надел
зеленый кафтан с серебром и шляпу с перьями же. Пушкари стояли у пушек, солдаты –
при мушкетах на шканцах.
Корабль скользил по зеркальному проливу. Налево, среди сухих холмов, – еще не
убранные поля кукурузы, водокачки, овцы на косогорах, рыбачьи хижины из камней,
крытые кукурузной соломой. На правом берегу – пышные сады, белые ограды,
черепичные крыши, лестницы к воде… Черно-зеленые деревья – кипарисы, высокие, как
веретена. Развалины замка, заросшие кустарником. Из-за дерев – круглый купол и
минарет… Подходя ближе к берегу, видели чудные плоды на ветвях. Тянуло запахом
маслин и роз. Русские люди дивились роскоши турецкой земли: «Все говорят –
гололобые да бусурмане, а смотри, как живут!»
.. . . . . . . . . . . .

Разлился далекий, будто за тридевять земель, золотой закат. Быстро багровея, угасал,
окрасил кровью воды Босфора. Стали на якорь в трех милях от Константинополя. В
ночной синеве высыпали большие звезды, каких не видано в Москве. Туманом отражался
Млечный Путь.
На корабле никто не хотел спать. Глядели на затихшие берега, прислушивались к скрипу
колодца, к сухому треску цикад. Собаки, и те брехали здесь особенно. В глубине воды
уносились течением светящиеся странные рыбы. Солдаты, тихо сидя на пушках,
говорили: «Богатый край, и живут тут, должно быть, легко…»

.. . . . . . . . . . . .

Поглядывая задумчиво на огонек свечи, светом своим заслонявшей несколько крупных
звезд в черном окошечке кормового чулана, Емельян Украинцев осторожно омакивал
гусиное перо, смотрел, нет ли волоска на конце (в сем случае вытирал его о парик), и
цифирью, не спеша, писал письмо Петру Алексеевичу: