Page 253 - Петр Первый

И волос седой пристал…
Треснула душа великим сомнением. Кто врет? Глаза его врут, – мед на ложке, волос
усяной, сивый? (Не бесов же волос!) Или врет старец? Кому верить? Был час – едва не
сошел с ума: путаница, отчаяние! Нектарий постоянно повторял: «Антихрист пришел к
вратам мира, и выблядков его полна поднебесная. И в нашей земле обретается черт
большой, ему же мера – ад преглубокий». А если так – поди уверь, что он сам,
Нектарий, – не лукавый? Возить по спине рогачом и черт может. Все двусмысленно, все,
как мховое болото, зыбко. Остается одно: ни о чем не думать, повесить голову, как
побитому псу, и – верить, брюхом верить. А если не верится? Если думается? Мыслей не
задавить, не угасить, – мигают зарницами. Это тоже, значит, от антихриста? Мысли –
зарницы антихристовы? То вдруг у Андрея обмирали внутренности: куда лечу, куда
качусь? Мал, нищ, убог… Припасть бы к ногам старца, – научи, спаси! И не мог:
чудились усы в меду… Пришел в пустыню искать безмятежного бытия, нашел
сомненье…
Потом от слабости телесной Андрюшка изнемог, мысли притупились, присмирели.
Ежедневные побои выносил как щекотку. Старец лютовал на него день ото дня все хуже.
Другому: «Порфиша да рыбанька», а этого – так и лошадь не бьют. Уйти бы… Но куда?
Правда, Денисов говорил Андрюшке (когда в конце декабря доставили на санях хлеб в
Выговскую обитель): «Поживи у нас, потрудись над украшением храма. Когда лед
сойдет, пошлю тебя с товаром в Москву. Я тебе верю». Андрюшка отказался, – желал не
того: тишины, умиления… Казалось, так и видел – келейку в лесу, старенького старца в
скуфеечке на камне у речки, говорящего о неземном свете любезному послушнику и
зверям, вышедшим из леса послушать, и птицам, севшим на ветки, и северному
солнышку, неярко светящему на тихую гладь уединенной речки… Нашел тишину!
Эдакой бури в мыслях и тогда не было, когда во вьюжные ночи дрожал в щели
китайгородской стены, слушая, как ударяются друг о друга мерзлые стрельцы да
скрипят виселицы.
Бесноватый мужик, поглядывая на печь, где лежал ничком Андрюшка, разговаривал:

– Тебе долго здесь не прожить, – хил. Старичок тебя в землю вобьет, – ты ему поперек
горла воткнулся. Ох, властный старичок, гордый! Ему святители спать не дают.
Начитается Четьи-Минеи, и пошел чудить!.. Он бы десять лет на сосне просидел, кабы не
лютые зимы. И народ он жжет для того же, – любит власть! Царь лесной… Я его
насквозь вижу, я, брат, умнее его, – ей-богу… Я всех вас умнее. Действительно, во мне
три беса… Первый – падучая, это – сильненький бес… Второй бес – что я ленивый… Кабы
не лень, разве бы я сидел на цепи… Третий бес – умен я чересчур, ужас! Накануне, как
меня начнет ломать падучая, ну, все понимаю. Делаюсь злой, все противно… Про
каждого человека знаю, откуда он и какой он дурак и чего он ждет… И я нарочно говорю
чепуху, на смех… Цепь грызу, катаюсь – смешно, верят… Старичок, и тот глядит, разиня
глаза… Он меня, брат, боится. Весной опять от него уйду… А тебе, Ондрюшка, он
рогачом отобьет печенки – зачахнешь. А вернее всего – на первой гари ты у него первый
сгоришь…

– Ох, замолчи, пожалуйста…
Андрей слез с печи, помыл руки, засучился, снял с квашни покрышку. По другим кельям
тесто творили на одну треть из муки, две трети клали сушеную, толченую кору, – здесь
тесто было из чистой муки, взошло шапкой. Бесноватый мужик потянулся посмотреть.
Рванул цепь, выдернул ее вместе с ершом из стены. Андрей испугался было. Мужик
сказал, засучиваясь:
– Ничего… Я так часто делаю. Старец вернется – ерш воткну назад, сяду…

Он тоже помыл руки. Вместе с Андреем стали валять просфоры, сажать в печь.
– Скука все-таки, Ондрюшка… Бабу сейчас бы сюда…

– Замолчи… Тьфу! (Андрей хотел оборониться крестом от таких слов, – пальцы были в
тесте.) Ей-богу, старцу пожалуюсь…

– Я те пожалуюсь… Дурак, по скитам, думаешь, с ветра брюхатят бабы? В Выговской
обители их десятка три, как тельные коровы, ходят… А уж на что там строго…