Page 250 - Петр Первый

– Связать его разве? Спит крепко. Опосля бы в огонь и бросили с молитвой.
Другой, – выставя бороду, всматриваясь:

– Вязать-то, – нашумишь, закричит. Их там десятеро.
– Тогда чего же?

– Раз ткнуть рогатиной. Тут же бы дверь и подперли.

– Ах, Петруша, Петруша, – первый человек закачал ушастой шапкой. – Кто тебя за язык
тянет? Кровь-то одна, – человек же, не зверь… В огне – сказано – крещение приемлет
человек… А ты – рогатиной! Душу погубишь…

– Ну, возьму грех…
– Думать не смей. Не искушай меня ради Исуса…

– А то бы – милое дело: и скоро и тайно…
– За такие мысли что-то тебе еще скажет отец Нектарий.

– Да я ведь как лучше…
Замолчали. Думали, как быть. По голубому снегу неровно побежала тень от совы: лунь
почуял поживу, кружился, проклятый. Дверь избенки вдруг скрипнула, полезла оттуда
лешачья голова Якима, – за нуждой, видимо… Увидел двоих, ахнул, кинулся назад,
поднял тревогу. Эти двое скользнули за оснеженные ветви, побежали, слышали –
грохнул выстрел, встревожил лесную тишину.
Бежали долго, нарочно кружили, путая следы. Пробрались через еловую чащобу к руслу
ручья. Было уже близ рассвета, месяц высок. Невдалеке медленно, унывно били в
чугунную доску.

.. . . . . . . . . . . .
Андрюшка Голиков звонил к ранней обедне. Был он в наголь-ной лисьей ветхой шубейке,
но бос. Переступая обжигаемыми снегом посинелыми ступнями, повторял нараспев
речение Аввакума: «Со мученики в чин, с апостолы в полк, со святители в лик» – и раз –
ударял колотушкой в чугунную доску, подвешенную вместо колокола на столбе под
кровелькой напротив скитских ворот. Такую епитимью наложил на него старец за то, что
вчера, в день постный, возжаждал и напился квасу.
На звон собиралась братия. Выходили из келий, мужчины – особе, женщины – особе.
Скит, огороженный тыном, был невелик. Многие жили окрест, по берегу ручья, по краю
болотного острова. Шли оттуда лесными тропами. Дальние торопились, боясь опоздать:
старец был суровенькой.
Посреди скита, между тесно наваленными ометами соломы, стояла моленная – низкая
рубленая изба с широкой, в четыре спуска, крышей, с одной, посредине, шатровой
главой на восьмистенном срубчике.
Братия, вступив в ворота, шла боязненно, опустив головы, приложа руки к груди:
мужики, не старые и средних лет, женщины – в холщовых саванах поверх шубенок, в
платах, опущенных на лицо. Глухо и дребезжа – тоскою плотского бытия – в лунном
мареве звонило чугунное бухало, да скрипел под лаптями снег. Перед дверями люди
двуперстно крестились, смиренно вступали в моленную с заиндевелыми бревенчатыми
стенами. Перед ликами древнего письма горели копеечные свечки. Это казалось
чудом, – свеча в дремучих лесах. Становились на колени, мужчины – направо, женщины
– налево. Между ними протягивалась из лоскутов сшитая завеса на лыковом вервии.
.. . . . . . . . . . . .

Тяжело дыша, те двое на лыжах вбежали в скитские ворота и – громко Андрею:

– Бросай стучать, – беда!