Page 252 - Петр Первый

– Порфиша, рыбанька, положи уголек в кадило, раздуй с молитовкой, – проговорил
старец. Хроменький Порфирий снял кадило с деревянного гвоздя, заковылял к печи,
раздул уголек в кедровой смоле, с лобызанием длани подал старцу. Нектарий длинной
рукой, едва не шаркая кадильницей по полу, начал со звяканьем дымить на мужиков и в
лицо им, и сбоку, и обошел сзади, шепча, кланяясь. Передал кадило Порфирию, взяв из-
за ременного пояса плетеную лествицу, хлестнул Степку по лицу больно, потом
Петрушку по лицу. Мужики стали на колени. Он, шепча посинелыми губами: «Гордыня,
гордыня окаянная», разгораясь, бил их по щекам. Бесноватый мужик вдруг заржал на
всю избу, стал рвать цепь, кидаясь, как кобель:
– Бей их, бей, старичок, выбивай беса.

Старец уморился, отошел, дышал тяжело.
– Потом сами поймете, за что, – сказал, поперхав. – Идите со Исусом…

Мужики осторожно вышли из кельи. Лунный свет помрачнел, – за моленной избой, за
черным лесом проступала заря. Сильно морозило. Мужики развели руками: за что
провинились? Почему? Что теперь делать?
– Ходили много, а ели мало, – проговорил Петрушка негромко.

– Как у него теперь попросишь?
– Может, хлеба даст?..

– Лучше ему не показываться. Пойдем так, – опять к энтим. Белку убьем, поедим…
.. . . . . . . . . . . .

Андрей Голиков влез на печь, дрожал всеми суставами. (Старец, идя в моленную, велел
ему бросить звонить, к обедне не допустил: «Ступай сажай хлебы».) Остуженные ноги
ныли на горячих камнях, от голода мутилось в голове. Лежал ничком, схватил зубами
подстилку. Чтобы не кричать, твердил мысленно из писания Аввакума: «Человек – гной
еси и кал еси… Хорошо мне с собаками жить и со свиньями, так же и они воняют, что и
моя душа, зловонною вонею. От грехов воняю, яко пес мертвой…»
Бесноватый мужик, шевелясь на цепи в углу, проговорил:

– Ночью нынче старичок опять мед жрал…
Андрей на этот раз не крикнул ему: «Не бреши!», крепче закусил подстилку. Сил не
хватало больше давить в себе страшного беса сомнения. Вошел этот бес в Андрюшку по
малому случаю. Постились втроем – Нектарий и послушники – сорок дней, не вкушая
ничего, только воду, и то небольшой глоток. Чтобы Андрей и Порфирий, читая правила,
не шатались, он приказывал мочить рот квасом и парить грудь. Про себя говорил: «Мне
этого не надо, мне ангел росою райскою уста освежает». И – чудно: Андрей и Порфирий
от слабости едва лепетали, – одни глаза остались, а он – свеж.

Только ночью раз Андрей увидал, как старец тихонько слез с печи, зачерпнул из горшка
ложку меду и потребил его с неосвященной просфорой. У Андрюшки похолодели члены;
кажется, лучше бы при нем сейчас человека зарезали, чем – это. И не знал – утаить, что
видел, или сказать? Утром все-таки, заплакав, сказал. Нектарий даже задохнулся:

– Собака, дура! То бес был, не я. А ты обрадовался! Вот она, плоть окаянная! Тебе бы за
ложку меду царствие небесное продать!
Он стал бить Андрея рогачом, чем горшки в печь сажают, выбил его из кельи на снег в
одной рубашке. Мысли от этого на время успокоились. А когда в келье никого не
случилось, бесноватый мужик (сидевший здесь с осени на цепи, в тепле, слава богу)
сказал Андрюшке:
– Погляди, ложка-то в меду, а с вечера была вымыта. Облизни.
Андрей обругал мужика. В другую ночь старец опять ел мед, тайно, губами мелко
пришлепывал, как заяц. На заре, когда все еще спали, Андрей осмотрел ложку, – в меду!