Page 22 - Петр Первый

Страшно стало Алешке бросать сытую жизнь. Лучше, конечно, без битья! Да где же
найти такое место на свете, – все бьют. На печи тайком плакал. Но нельзя же было
отбиваться от товарища. Наутро, взяв лотки с пирогами, мальчики вышли на улицу.
Свежо было майское утро. Сизые лужи. На березах – пахучая листва. Посвистывают
скворцы, задрав к солнцу головки. За воротами стоят шалые девки, – ленятся работать.
На иной, босой, одна посконная рубаха, а на голове – венец из бересты, в косе – ленты.
Глаза дикие. Скворцы на крышах щелкают соловьями, заманивают девок в рощи, на
траву. Вот весна-то!.. «Вот пироги подовые с медом…»
Алексашка засмеялся:

– Подождет Заяц нынешней выручки.
– Ай, Алексашка, ведь так – грабеж.

– Дура деревенская… А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца
ломали… Эй! Купи, стрелец, с зайчатиной, пара – с жару, – грош цена…

Все больше попадалось баб и девок за воротами, на перекрестках толпился народ. Вот
бегом прошли стрельцы, звякая берды-шами, – народ расступился, глядя на них в страхе.
Чем ближе к Всехсвятскому мосту через Москву-реку, тем стрельцов и народу
становилось больше. Весь берег, как мухами, обсажен людьми, – лезли на навозные кучи
– глядеть на Кремль. В зеркальной воде, едва колеблемой течением, спокойно
отражались зеленоверхие башни, зубцы кирпичных стен и золотые купола кремлевских
церквей, церковенок и соборов. Но неспокойны были разговоры в народе. За твердынями
стен, где пестрели чудные, нарядные крыши боярских дворов и государева дворца, – в
этой майской тишине творилось неладное… Что доподлинно, – еще не знали. Стрельцы
шумели, не переходя моста, охраняемого с кремлевской стороны двумя пушками. Там
виднелись пешие и конные жильцы – дети боярские, служившие при государевой особе.
Поверх белых кафтанов на них навешаны за спиной на медных дугах лебединые крылья.
Жильцов было мало, и, видимо, они робели, глядя, как с Балчуга подваливают тысячи
народу.

Алексашка, как бес, вертелся близ моста. Пироги они с Алешкой все живо сбыли, лотки
бросили. Не до торговли. Жутко и весело. В толпе то здесь, то там начинали кричать
люди. У всех накипело. Жить очертело при таких порядках. Грозили кремлевским
башням. Старик посадский, взлезши на кучу мусора и снявши колпак с лысины, говорил
медленно:

– При покойном Алексее Михайловиче так-то народ поднялся… Хлеба не было, соли не
было, деньги стали дешевы, серебряный-то целковый казна переплавляла на медный…
Бояре кровь народную пили жадно… Народ взбунтовался, снял с коня Алексея
Михайловича и рвал на нем шубу… Тогда многие дворы боярские разбили и сожгли,
бояр побили… И на Низу поднялся великодушный казак Разин… И быть бы тогда воле,
народ бы жил вольно и богато… Не поддержали… Народ слабый, одно – горланить
горазд. И ныне без единодушия того, ребята, ждите, – плахи да виселицы, одолеют вас
бояре…
Слушали его, разинув рты… И еще смутнее становилось и жутче. Понимали только, что в
Кремле власти нет, и время бы подходящее – пошатнуть вековечную твердыню. Но как?

В другом месте выскакивал стрелец к народу:
– Чего ждете-то? Боярин Матвеев чуть свет в Москву въехал… Не знаете, что ли,
Матвеева? Покуда в Кремле бояре, без головы, лаялись друг с дружкой, – жить еще
можно было… Теперь настоящий государь объявился, – он вожжи подтянет… Данями,
налогами так всех обложит, как еще не видали… Бунтовать надо нынче, завтра будет
поздно…
Кружились головы от таких слов. Завтра – поздно… Кровью наливались глаза… Мороком
чудился Кремль, лениво отраженный в реке, – седой, запретный, вероломный, полный
золота… На стенах у пушек – ни одного пушкаря. Будто – вымер. И высоко – плавающие
коршуны над Кремлем…