Page 317 - Петр Первый

– Никого не велено пускать, проходите…
На дворе собралось много возков и карет. Декабрьский ветер забивал снежной крупой
черные колеи. Шумели обледенелые деревья, скрипели флюгера на ветхих дворцовых
крышах. Так, в возках и каретах, и сидели с утра весь день министры и бояре.
Шестериком в золоченой карете раскатился было Меньшиков, – и того поворотили
оглоблями назад…
Вечером, в одиннадцатом часу, приехал Ромодановский. Караульный офицер затрясся,
увидя князя-кесаря, – в медвежьей шубе, вперевалку вползающего по истертым
кирпичным ступеням. Пустить, – нарушить царский приказ, не пустить, – князь-кесарь
своею властью, не спрашивая царя, велит ободрать кнутом…
Ромодановский прошел во дворец, – стража у каждых дверей, заслыша грузные шаги,
пряталась. По пути до царской спальни три раза присаживался. Постучав ногтем, вошел,
поклонился старинным уставом.
– Ты чего, дядя, сюда забрел? – Петр ходил с трубкой, в дыму, недовольно обернулся, не
ответил на поклон. – Я сказал – никого не пускать.
– Никого и не пускают, Петр Алексеевич. А меня и родитель твой без доклада пускал.
(Петр пожал плечом, продолжал ходить, грызть чубук.) О чем, Петр Алексеевич, целые
сутки думаешь? Родитель твой и родительница наказывали тебе совета моего слушать.
Давай вместе подумаем… Ай – чего надумаем…

– Будет тебе пустое молоть… Сам знаешь… О чем?..
Федор Юрьевич не сразу ответил, – сел, распахнул шубу (старику в такой духоте трудно
было дышать), цветным платком вытер лицо.
– Может, и не пустое пришел я молоть… Как знать, как знать…

Петр, сам не слыша своего голоса, так вдруг громко начал кричать, что за стеной в
темной тронной зале часовой уронил ружье с испугу.

– В Бурмистерской палате толстосумы рассуждать стали: под Нарвой-де мы себя
показали, воевать со шведом не можем… Мириться надо… В глаза мне не глядят… Я с
ними вот как говорил… (Взял Федора Юрьевича за грудь, за кафтан, тряхнул.) Плачут:
«Вели нам хоть на плаху, великий государь, а денег нет, оскудели…» О чем я думаю!..
Деньги нужны! Сутки думаю – где взять? (Отпустил его.) Ну? Дядя…

– Слушаю, Петр Алексеевич, мое слово потом будет.
Петр прищурился: «Гм!..» Походил, косясь на князя-кесаря, – и уже голосом полегче:

– Медь нужна… Лишние колокола – пустой трезвон, без него обойдутся, – колокола
снимем, перельем… Акинфий Демидов с Урала пишет: чугуна пятьдесят тысяч пудов в
болванках к весне будет… Но – деньги! Опять с посадских, с мужиков тянуть? Много ли
вытянешь? Им и так дышать нечем, да и раньше года дани не собрать… А ведь есть
золото и серебро, есть оно, – лежит втуне… (Петр Алексеевич еще не выговорил, а уж у
Федора Юрьевича глаза стали пучиться, как у рака.) Знаю, что ответишь, дядя. За тобой
поэтому и не посылал… Но эти деньги я возьму…
– Монастырской казны трогать сейчас нельзя, Петр Алексеевич…

Петр крикнул петушиным голосом:
– Почему?

– Не тот час… Сегодня – опасно… Я уж тебе и не говорю, каких людей ко мне едва не
каждый день таскают… (Толстые пальцы Федора Юрьевича, лежавшие на колене, начали
беспокойно шевелиться.) Московское купечество – верные твои слуги покуда… Что ж,
испугались Нарвы… Всякий испугается… Поговорят, да и перестанут, – война им в
выгоду… И денег дадут, только не горячись… А тронь сейчас монастыри, оплот-то их…
На всех площадях юродивые закричат, что намедни-то Гришка Талицкий кричал на
базаре с крыши. Знаешь? Ну, то-то… Монастырскую казну надо брать исподволь, без