Page 71 - Петр Первый

«Стольный град Прешпург», был уже спущен, – тридцать восемь шагов по ватерлинии, с
крутым носом, украшенным золоченой морской девкой, с высокой кормой, где сверху
пристроена кают-компания. На плоской крыше ее, огороженной точеными перилами, –
адмиральский мостик и большой стеклянный фонарь. Под верхней палубой с каждой
стороны в откинутые люки высовывалось по восьми пушек. Сходящиеся кверху борта
черно блестели смолой.
Поутру, когда чуть дымилось озеро, трехмачтовый корабль будто висел в воздухе, как на
дивных голландских картинах, что подарил Борис Голицын… Ждали только ветра, чтобы
поплыть в первый рейс. Как назло, вторую неделю листок не шевелило на деревьях.
Лениво плыли над озером облака с синими донцами. Поднятые паруса только
плескались, повисали. Петр не отходил от Картена Брандта. Старику немоглось еще с
февраля, – разрывало грудь мокрым кашлем. Все же, закутанный в тулупчик, он весь
день был на верфи, – сердился, кричал, а когда и дрался за леность или глупость.
Особым указом пригнали на верфь душ полтораста монастырских крестьян: плотников,
продольных пильщиков, кузнецов, землекопов и надежных баб – шить паруса. Полсотни
потешных, отписанных от полков, обучались здесь морскому делу: травить и крепить
концы, лазить на мачты, слушать команду. Учил их иноземец, выходец из Португалии, –
Памбург, крючконосый, с черными, как щетка, усами, злой, сатана, морской разбойник.
Русские про него говорили, что будто бы его не один раз за его дела вешали, да черт ему
помог – жив остался, попал к нам.
Петру бешено не терпелось. Рабочих чуть свет будили барабаном, а то и палками.
Весенние ночи короткие, – многие люди падали от усталости. Никита Зотов не поспевал
писать – его в. г. ц. и в. к. всея В. М. и Б. Р. с. – указы соседним помещикам, чтобы
ставили корм, – везли бы на верфь хлеб, птицу, мясо. Помещики с перепугу везли.
Труднее было доставать денег. Хотя Софья и рада была, что братец забился еще далее от
Москвы, где €бы ему – перевернуться на потешном корабле, но денег в приказе
Большого дворца кот наплакал: все поглотила крымская война.
Когда случалось Францу Лефорту вырваться со службы и прискакать на Переяславскую
верфь, – начиналось веселье. Он привозил вин, колбас, сластей и – с подмигиванием –
поклон от Анны Монс: выздоровела, еще краше стала, и просит-де милости герра Петера
– принять в подарок два цитрона.

В новорубленной избе в обед и ужин щедро поднимали стаканы за великий
переяславский флот. Придумали для него особенный флаг – в три полотнища: белое,
синее и красное. Иноземцы рассказывали про былые плавания, бури и морские битвы.
Памбург, расставив ноги, шевеля усами, кричал по-португальски, будто и в самом деле
на пиратском корабле. Петр пил эти речи глазами и ушами. Откуда бы ему, сухопутному,
так любить море? Но он по ночам, лежа на полатях рядом с Алексашкой, во сне видел
волны, тучи над водным простором, призраки проносящихся кораблей.

Калачом не заманить в Преображенское. Когда очень досаждали с письмами, –
отписывался:
«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей матушке царице Наталье
Кирилловне, недостойный сынишка твой Петрунька, в работе пребывающий, –
благословения прошу, о твоем здравии слышать желаю. А что изволила мне
приказывать, чтоп мне быть в Преображенском, и я быть готоф, только гей гей дело есть:
суды все в отделке, за канатами дело стоит. И о том милости прошу, чтоп те канаты ис
Пушкарского приказу не мешкав прислали бы. И с тем житье наше продолжица. По сем
благословения прошу. Недостойный Петрус».
Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили, – снимали шапку. Вся деревня знала:
«Ивашкин сын – Алексей – сильненький, у царя правая рука, Ивашке только мигнуть –
сейчас ему денег – сколько нужно, столько отсыпет». На Алешкины деньги (три рубля с
полтиной) Бровкин купил телку добрую – за полтора рубля, овцу – три гривенника с
пятаком, четырех поросят по три алтына, справил сбрую, поставил новые ворота и у
мужиков под яровое снял восемь десятин земли, дав рубль деньгами, ведро водки и
обещав пятый сноп с урожая.
Стал на ноги человек. Подпоясывался не лыком по кострецу, а московским кушаком под
груди, чтобы выпирал сытый живот. Шапку надвигал на самые брови, бороду задирал.
Такому поклонишься. И еще говорил: «Погоди, по осени съезжу к сыну, возьму денег, –