Page 70 - Петр Первый

налетел вихрь, – валил с ног, рвало епанчи и шапки, сено с телег. Слепя глаза, полыхали
молнии. Велено было поднять Донскую божью матерь и обходить войско.

Дождь полил на рассвете. Сквозь гонимую ветром пелену его на правом крыле войска
увидали орду: татары приближались полумесяцем. Не давши русским опомниться,
опрокинули конницу и загнали передовой полк в обоз. Фитили пушек не горели, на
полках ружей отсырел порох. Плеск дождя заглушал крики раненых. Перед тройным
рядом телег татары остановились. У них отмокли тетивы луков, и стрелы падали без
силы.
Василий Васильевич пеший метался по обозу, бил плетью пушкарей, хватался за колеса,
вырывал фитили. В глаза, в рот хлестало дождем. Все же пушкари ухитрились, –
накрывшись тулупами, высекли огонь, подсыпали сухого пороху и – бухнули пушки
свинцовыми пульками по татарским коням… На левом крыле отчаянно рубился Мазепа с
казаками. И вот протяжно закричали муллы, – татары отступили, скрывались в
ненастной мгле.

«Государю моему, радости, царю Петру Алексеевичу… Здравствуй, свет мой, на
множество лет…»
Евдокия измаялась, писавши. Щепоть, все три пальца, коими плотно держала гусиное
перо у самого конца, измазала чернилами. Портила третий лист, – либо буквы выходили
не те, либо сажала пятна. А хотелось написать так приветливо, чтобы Петенька
порадовался письмецу.
Но чернилами на бумаге разве скажешь, чем полно сердце? На дворе – апрель. Березы,
как в цыплячьем пуху, – зазеленели. Плывут снежные облака с синими донышками.

Евдокия глядела на них, глядела, и ресницы налились слезами, – должно быть, сдуру…
Покосилась на дверь, – не вошла бы свекровь, не увидела… Рукавом вытерла глаза.
Наморщила лобик.
…Чего бы еще написать ему?.. Уехал, голубчик, на Переяславское озеро и не отписывает,
когда ждать его назад… А то бы вместе говели, заутреню стояли бы… Разговлялись…
(Евдокия вспомнила курицу, – как ели ее после венчания, – покраснела и про себя
засмеялась…) На первый день можно позвать девок – играть на лугу в подкучки, катать
яйца… Песни, хороводы. На качелях – смеяться, в жмурки бегать. Написать разве про
это?.. Петенька, милый, голубчик, приезжа-ай, соскучила-ась… Разве напишешь! – и букв
для этого нет таких…

Она опять взяла перо и, шевеля губами, вывела:
«Просим милости: пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав… Женишка твоя, Дунька,
челом бьет…»
Перечла и обрадовалась, – очень хорошо написано. Батюшки, оглашенная! – а про
свекровь-то не помянула. Переписывай теперь в четвертый раз… Ах, свекровь, матушка,
Наталья Кирилловна, – суровенькая!.. Как ни ластись, – все чего-нибудь найдет, что не
ладно… Почему, мол, тоща? И не тоща совсем: все, что надо, – кругленькое… Почему
Петруша на второй месяц от тебя ускакал на Переяславское озеро? Что же ты: затхлая
или, может быть, дура тоскливая, что от тебя мужу, как от чумной язвы, на край света
надо бежать?.. И не дура, и не язва… Сами виноваты, – зачем допустили к нему Лефорта,
Алексашку да немцев, они и сманили лапушку на Переяславское озеро, и хуже еще куда-
нибудь сманят.

Евдокия сердито окунула перо. Но подняла глаза, – сквозь зелень берез жидкий свет
падал в раскрытое окно, на подоконнике надувал горло, топтался голубь, и еще какие-то
птицы посвистывали… Пахло лугами… И на четвертый чистый листок – кап сле-зища…
Вот наказанье!..
Что ни день – письмо от жены или матери: без тебя, мол, скучно, скоро ли вернешься?
Сходили бы вместе к Троице… Скука старозаветная! Петру не то что отвечать, – читать
эти письма было недосуг. Жил он в новорубленной избе на самой верфи на берегу
широкого Переяславского озера, где почти оконченные два корабля стояли на стапелях
и стрелах. Крыли палубы, кончали резать на корме деревянные морды. Третий корабль,