Page 84 - Петр Первый

– Нет…
– А что, братцы, если… а? (Ближе сдвинулись головами и чуть слышно):

– А там поблагодарят…
– Само собой…

– И награда и все такое…

– Ребята, а тут дело гиблое…
– Знаем… Ребята, кто пойдет? Двоих бы надо…
– Ну, кто?

– Дмитрий Мелнов, пойдешь?

– Пойду.
– Яков Ладыгин, пойдешь?

– Я-то? Ладно, пойду…
– Добивайтесь – до самого… В ноги, и – так и так… За-мышлено-де смертное убийство на
тебя, великого государя… Мы-де, как твои слуги верные, как мы хрест целовали…

– Не учи, сами знаем…

– Скажем…
– Идите, ребята…

Воевать с двумя батальонами – Преображенским и Семеновским – и думать не
приходилось. Тридцать тысяч стрельцов, жильцы, иноземная пехота, солдатский полк
генерала Гордона прихлопнули бы потешных, как муху. Борис Голицын настаивал:
спокойно ждать в Преображенском до весны. Скоро – осенняя распутица, морозы, –
стрельцов поленом не сгонишь с печи воевать. А весною будет видно… Хуже не станет,
думать надо, станет хуже для Софьи и Василия Васильевича: за зиму бояре окончательно
перессорятся, начнут перелетать в Преображенское; жалованья стрельцам выдано не
будет, – казна пуста. Народ голодает, посады, ремесленники разорены, купечество
стонет. Но, буде Софья все же поднимет войска по набату, – нужно уходить с потешными
в Троице-Сергиево под защиту неприступных стен, – место испытанное, можно
отсиживаться хоть год, хоть более…

По совету Бориса Голицына из Преображенского тайно послали в Троицу подарки
архимандриту Викентию. Борис Алексеевич два раза сам туда ездил и говорил с
архимандритом, прося защиты. Каждый день генерал Зоммер устраивал смотры и
апробации, – от пушечных выстрелов едва не все стекла полопались во дворце. Но когда
Петр заговаривал про Москву, Зоммер только сопел хмуро в усы: «Что ж, будем
защищаться…» Приезжал Лефорт, но не часто, – трезвый, галантный, с боязливой
улыбочкой, и вид его более всего пугал Петра… Он не верил уж и Лефорту. Часто среди
ночи Петр будил Алексашку, кое-как накидывали кафтаны, бежали проверять караулы.
Подолгу стоя в ночной сырости на берегу Яузы, Петр вглядывался в сторону Москвы, –
тьма, ни огонька и тишина зловещая.

Вздрогнув от холода, угрюмо звал Алексашку, брел спать.
Только первые ночи по возвращении он спал с женой. Потом приказал стлать себе в
дворцовой пристройке, в низенькой, с одним оконцем палате, вроде чулана, – царю на
лавке, Алексашке на полу, на кошме. Евдокия очи исплакала, дожидаясь лапушку, –
была она брюхатая, на четвертом месяце, – дождалась и опять не осушала слез. Встречая
мужа, хотела бежать на дорогу, да не пустили старухи. Вырвалась, в сенях кинулась к
мужу дорогому, – вошел он длинный, худой, чужеватый, – прильнула лицом, руками,
грудью, животом… Лапушка поцеловал жесткими губами, – весь пропах дегтем, табаком.
Спросил только, проведя быстро ладонью по ее начавшему набухать животу: «Ну, ну, а