Page 81 - Петр Первый

гладют…»
Прошло дня три, и опять у Покровских ворот те же верхоконные с толстым боярином
наскочили на заставу, били чеканами, плетями, саблями, поранили многих… Кое-где в
полках ударили набат, но стрельцы вконец испугались, не вышли… По ночам с караулов
стали убегать. Требовали, чтобы в наряд посылали их не менее сотни и с пушкой… Будто
с глазу – совсем осмирнели стрельцы…
А потом пошел слух, что этих верхоконных озорников кое-кого уже признали: Степку
Одоевского, Мишку Тыртова, что жил у него в любовниках, Петра Андреевича Толстого,
а вот, в белом кафтане, будто бы даже был и не боярин, а подьячий Матвейка Шошин,
близкий человек царевны. Руками разводили, – чего же они добиваются этим озорством?
Нехорошо было на Москве, тревожно. Каждую ночь в Кремль посылали наряд человек по
пятисот. Возвращались оттуда пьяные. Ждали пожаров. Рассказывали, будто
изготовлены хитрого устройства ручные гранаты и Никита Гладкий тайно возил их в
Преображенское, подбросил на дороге, где царю Петру идти, но только они не
взорвались. Все ждали чего-то, затаились.
В Преображенском, с приездом Петра, не переставая стреляли пушки. На дорогах
стояли за рогатками бритые солдаты с бабьими волосами, в шляпах, в зеленых
кафтанцах. Несколько раз бродящий народ, раскричавшись на базаре, собирался идти в
Преображенское громить амбары, но, не доходя Яузы, повсюду натыкались на солдат, и
те грозили стрелять. Всем надоело – скорее бы кто-нибудь кого-нибудь сожрал: Софья ли
Петра, Петр ли Софью… Лишь бы что-нибудь утвердилось…
Через рогатки по Мясницкой пробирался верхом Василий Волков. На каждом шагу
останавливали, он отвечал: «Стольник царя Петра, с царским указом…» На Лубянской
площади свет костров озарял приземистую башню, облупленные зубчатые стены,
уходящие в темноту к Неглинной. Чернее казалось небо в августовских звездах, гуще
древесные заросли за тынами и заборами кругом площади. Поблескивали кресты
низеньких церковок. Множество торговых палаток были безлюдны за поздним временем.
Направо, у длинной избы Стремянного полка, сидели люди с секирами.
Волкову было приказано (посылался за пустым делом в Кремль) осмотреть, что делается
в городе. Приказал Борис Алексеевич Голицын, – он дневал и ночевал теперь в
Преображенском. Сонное житье там кончилось. Петр прискакал с Переяславского
озера, как подмененный. О прежних забавах и не заикнуться. На Казанскую, вернувшись
домой, он так бесновался, – едва отпоили с уголька… Ближними теперь к нему были Лев
Кириллович и Борис Голицын. Постоянно, запершись с ним, шептались, – и Петр их
слушал. Потешным войскам прибавили кормовых, выдали новые кушаки и рукавицы, –
деньги на это заняли на Кукуе. Без десятка вооруженных стольников Петр не выходил
ни на двор, ни в поле. И все будто озирался через плечо, будто не доверял, в каждого
вонзался взором. Сегодня, когда Волков садился на коня, Петр крикнул в окошко:

– Софья будет спрашивать про меня, – молчи… На дыбу поднимут, молчи…

Оглянув пустынную площадь, Волков тронул рысцой… «Стой, стой!» – страшно
закричали из темноты. Наперерез бежал рослый стрелец, таща со спины самопал. «Куда
ты, тудыть…» – схватил лошадь под уздцы…

– Но, но, постерегись, я царский стольник…
Стрелец свистнул в палец. Подбежали еще пятеро…

«Кто таков?..» – «Стольник?..» – «Его нам и надо…» – «Сам залетел…» Окружили, повели
к избе. Там при свете костра Волков признал в рослом стрельце Овсея Ржова.
Поджался, – дело плохо. Овсей, – не выпуская узды:

– Эй, кто резвый, сбегайте, поищите Никиту Гладкого…

Двое нехотя пошли. Стрельцы поднимались от костра, с за-валины съезжей избы,
откидывая рогожки, вылезали из телег. Собралось их около полусотни. Стояли не
шумно, будто это дело их не касалось. Волков осмелел:

– Нехорошо поступаете, стрельцы… По две головы, что ли, у вас!.. Я везу царский указ –