Page 88 - Петр Первый

Медведева. В Кремле закрыли все ворота. Выкатили пушки на стены. Софья, не находя
места, бродила по опустевшим палатам, – шаги ее были тяжелы, руки сжаты под грудью.
Лучше открытый бой, восстание, резня, чем эта умирающая тишина во дворце. Как сон
из памяти – уходила власть, уходила жизнь.

Но в городе как будто все было покойно. Шумели, как всегда, площади и базары. По
ночам слышались колотушки сторожей, да кричали петухи. Воевать никому не хотелось.
Все, казалось, забыли про Софью, одиноко сидевшую за кремлевскими стенами.

Тогда она решилась, и двадцать девятого августа одна с девкой Веркой в карете и с
небольшой охраной сама поехала в Троицу.

День и ночь пыль стояла над ярославской дорогой, – шли из Москвы пешие и конные,
катили колымаги. Перед стенами Троицкой лавры, в посадах и в поле теснились обозы,
дымили костры, – шум и драки ежечасно из-за места, из-за хлеба, из-за конского корма.
В лавре не ждали такого нашествия, и житницы скоро опустели, стога в полях были
растащены. А стрельцов и служилых людей кормить надо было сытно. За кормом
посылали отряды в близлежащие села, и там скоро не осталось ни цыпленка. И все же у
Троицы тесно было и голодно. Многие высокие бояре жили в палатках, кто на дворе, кто
прямо на улице. Царских выходов ждали, сидя прямо на крыльце под солнцепеком, тут
же ели всухомятку. Трудно было сменить на эдакую давку и толкучку покойные, – куда и
птица чужая не залетит, – московские дворы. Но все понимали, – решается великое дело,
меняется власть. Но к добру ли? Будто бы хуже, чем теперь, – некуда: вся Москва, весь
народ, вся Россия – в язвах, в рубищах, нищая. По вечерам, сидя у костров, лежа под
телегами, люди разговаривали вольно и вволю. Все поля кругом лавры шумели голосами,
краснели огнями. Появились откуда-то мужики, знающие волшебство, – подмигивая
странно, пересыпали в шапке бобы, присев, раскинув небольшой плат на земле, – кому
хочешь разводили бобы: выбросит их в три кучки, проведет перстами и тихо, человечно
вещает:

– Чего, мол, хотел, – получишь, о чем думаешь, – не сомневайся, бояться тебе того, кто в
лаптях не ходит, овчину не носит, – лицом бел. Мимо третьего двора не ходи, на три
звезды не мочись. Дождешься своего – может, скоро, может, нет, аминь. Спасибо не
говори, давай из-за щеки деньгу…

Туману напускали волшебные мужики, ползая в потемках между телегами.
– У царевны становая жила подкосилась, – шептали они, – князь Василий Голицын до
первого снега не доживет… Умен, что ушел от них… Царь Петр еще зелен, да за него
думают царица и патриарх, они всему делу венец. Они за ядро станут… А самое ядро
будет вот какое: боярам не велят в каретах ездить и оставят каждому по одному двору,
только чтобы прожить. И гостиные люди и слободские лучшие люди выборные будут
ходить во дворец и говорить уверенно: это, мол, сделаете, а этого не надо… Иностранцев
выбьют всех из России, и дворы их отдадут грабить. Мужикам и холопам будет воля, –
живи, где хочешь, без надсады, без повинностей…
Так говорили волхвы и чародеи, так думали те, кто слушал. Над лаврой непрестанно
гудел праздничный перезвон. Храмы и соборы открыты, озарены свечами, суровое
монастырское пение слышалось день и ночь.

Чуть свет царь Петр, – по правую руку царица мать, по левую патриарх, – сходили с
крыльца стоять службу. После, появляясь перед народом, царица сама подносила
новоприбывшим по чарке водки, патриарх, высохший от служб и поста, но приподнятый
духом, говорил:
– Боголюбно поступаете, что от воров уходите, царя боитесь, – и сверкивал глазами на
Петра. Царь, одетый в русское платье, – в чистых ручках шелковый платочек, – был
смирён, голова опущена, лицо худое. Третью неделю в рот не брал трубки, не пил вина.
Что говорили ему мать, или патриарх, или Борис Голицын, то и делал, из лавры за стены
не выезжал. После обедни садился в келье архимандрита под образа и боярам давал
целовать ручку. Скороговорку, таращение глаз бросил, – благолепно и тихо отвечал и не
по своему разуму, а по советам старших. Наталья Кирилловна то и дело повторяла
ближним боярам:
– Не знаю, как бога благодарить, – образумился государь-то наш, такой истинный, такой