Page 89 - Петр Первый

чинный стал…
Из иноземцев близко к нему допускался один Лефорт, и то не на выходы или в
трапезную, а по вечерам, не попадаясь на глаза патриарху, – приходил к царю в келью.
Петр молча хватал его за щеки, целовал, облегченно вздыхал. Садился близко рядом.
Лефорт ломаным шепотом рассказывал про то и се, смешил и ободрял и между
балагурством вставлял дельные мысли.
Он понимал, что Петру мучительно стыдно за свое бегство в одной сорочке, и приводил
примеры из «гиштории Брониуса» про королей и славных полководцев, хитростью
спасавших жизнь свою… «Один дюк французский принужден был в женское платье
одеться и в постель лечь с мужчиной, а на другой день семь городов взял… Полководец
Нектарий, видя, что враги одолевают, плешью своей врагов устрашил и в бегство
обратил, но впоследствии сраму не избежал и плешь рогами украсил, хотя славы и не
убавил», – говорит Брониус… Смеясь, Лефорт крепко сжимал закапанные воском руки
Петра.

Петр был неопытен и горяч. Лефорт повторял, что прежде всего нужна осторожность в
борьбе с Софьей: не рваться в драку, – драка всем сейчас надоела, – а под благодатный
звон лавры обещать валившему из Москвы народу мир и благополучие. Софья сама
упадет, как подгнивший столб. Лефорт нашептывал:
– Ходи степенно, Петер, говори кротко, гляди тихо, службы стой, покуда ноги терпят, –
всем будешь любезен. Вот, скажут, такого господина нам бог послал, при таком-то
передохнем… А кричит и дерется пускай Борис Голицын…
Петр дивился разумности сердечного друга Франца. «По-французски называется
политик – знать свои выгоды, – объяснял Лефорт. – Французский король Людовик
Одиннадцатый, – если мужик ему нужен, – и к подлому мужику заходил в гости, а, когда
надо, знаменитому дюку или графу голову рубил без пощады. Не столько воевал, сколько
занимался политик, и лисой был и львом, врагов разорил и государство обогатил…»
Чудно было его слушать: танцор, дебошан, балагур, а здесь вдруг заговорил о том, о чем
русские и не заикались: «У вас каждый тянет врозь, а до государства никому дела нет:
одному прибытки дороги, другому честь, иному – только чрево набить… Народа такого
дикого сыскать можно разве в Африке. Ни ремеслов, ни войска, ни флота… Одно – три
шкуры драть, да и те худые…»
Говорил он такие слова смело, не боясь, что Петр вступится за Третий Рим… Будто со
свечой проникал он в дебри Петрова ума, дикого, жадного, встревоженного. Уж и огонек
лампады перед ликом Сергия лизал зеленое стекло, и за окном затихали шаги
дозорных, – Лефорт, рассмешив шуточкой, опять сворачивал на свое:
– Ты очень умный человек, Петер… О, я много шатался по свету, видел разных людей…
Тебе отдаю шпагу мою и жизнь… (Любовно заглядывал в карие, выпуклые глаза Петра,
такого тихого и будто много лет прожившего за эти дни.) Нужны тебе верные и умные
люди, Петер… Не торопись, жди, – мы найдем новых людей, таких, кто за дело, за твое
слово в огонь пойдут, отца, мать не пожалеют… А бояре пусть спорят между собой за
места, за честь, – им новые головы не приставишь, а отрубить их никогда не поздно…
Выжди, укрепись, еще слаб бороться с боярами… Будут у нас потехи, шумство, красивые
девушки… Покуда кровь горяча, – гуляй, – казны хватит, ты – царь…
Близко шептали его тонкие губы, закрученные усики щекотали щеку Петра, зрачки, то
ласковые, то твердые, дышали умом и дебошанством… Любимый человек читал в
мыслях, словами выговаривал то, что смутным только желанием бродило в голове
Петра…

Наталья Кирилловна не могла надивиться, – откуда у Пет-руши столько благоразумия; не
нарадовалась на его благолепие: мать и патриарха почитает, ближних бояр слушает, с
женой спит, в мыльню ходит. Наталья Кирилловна, как роза осенью, расцвела в лавре:
пятнадцать лет жила в забросе, и вот снова пихаются локтями великородные князья,
чтоб поклониться матушке царице; бояре, окольничие в уста смотрят, чтоб кинуться за
делом каким-нибудь. Обедню стоит на первом месте, первой ей патриарх подносит крест.
При выходах народ валится наземь, юродивые, калеки, нищие с воплями славословят ее,
тянутся схватить край подола. Голос у Натальи Кирилловны сделался покойный и