Page 85 - Петр Первый

что же не писала про такое дело», – и мимолетно смягчилось его лицо. Пошел с женой к
матери – поклонился. Говорил отрывисто, непонятно, дергал плечиком и все
почесывался. Наталья Кирилловна сказала под конец: «Государь мой Петенька, мыльню
с утра уж топим…» Взглянул на мать странно: «Матушка, не от грязи свербит». Наталья
Кирилловна поняла, и слезы поползли у нее по щекам.

Только на три ночи Евдокия залучила его в опочивальню, – как ждала, как любила, как
надеялась приласкать! Но заробела, растерялась хуже, чем в ночь после венца, не знала,
о чем и спросить лапушку. И лежала на шитых жемчугом подушках дура дурой. Он
вздрагивал, почесывался во сне. Она боялась пошевелиться. А когда он ушел спать в
чулан, – со стыда перед людьми не знала, куда девать глаза. Но Петр будто забыл про
жену. Весь день в заботах, в беготне, в шептании с Голицыным… Так начинался август…
В Москве было зловеще, в Преображенском – всё в страхе, настороже.

– Мин херц, а что, если тебе написать римскому цезарю, чтобы дал войско?
– Дурак…

– Это я-то? – Алексашка вскочил на кошме на четвереньки. Подполз. Глаза прыгали. –
Очень не глупо говорю, мин херц. И просить надо тысяч десять пеших солдат… Не
больше… Ты поговори-ка с Борисом Алексеевичем.

Алексашка присел у изголовья. Петр лежал на боку, подобрав колени, натянув одеяло на
голову. Алексашка кусал кожу на губе.

– Денег у нас на это нет, конечно, мин херц… Нужны деньги… Мы обманем… Неужто мы
императора не обманем? Я бы сам слетал в Вену. Эх, и двинули бы по Москве, по
стрельцам, ей-ей…

– Иди к черту…

– Ну, ладно… – Алексашка так же проворно лег под тулуп. – Я же не говорю – к шведам
ехать кланяться или к татарам… Понимаю тоже. Не хочешь, – не надо… Дело ваше…

Петр заговорил из-под одеяла, неясно, будто сквозь стиснутые зубы:
– Поздно придумал…
Замолчали. В каморке было жарко. Скребла мышь под печью. Издалека доносилось:
«Посматривай», – это кричали караульные на Яузе. Алексашка ровно задышал…
Петра все эти ночи томила бессонница. Только голова начнет проваливаться в подушку,
почудится беззвучный вопль: «Пожар, пожар!» И сердце затрепещет, как овечий хвост…
Сон – прочь. Успокоится, а ухо ловит, – будто вдалеке в дому за бревенчатыми стенами
кто-то плачет… Много было передумано за эти ночи… Вспоминал: хоть и в притеснении
и на задворках, но беспечно прошли годы в Преображенском – весело, шумно,
бестолково и весьма глупо… Оказался: всем чужой… Волчонок, солдатский кум…
Проплясал, доигрался, – и вот уж злодейский нож у сердца…
Снова слетал сон. Петр плотнее скрючивался под одеялом.

…Сестрица, сестрица, бесстыдница, кровожаждущая… Широкобедрая, с жирной шеей…
(Вспомнил, как стояла под шатром в соборе.) Мужицкое нарумяненное лицо, –
мясничиха! Гранаты на дорогу велела подбросить… С ножом подсылает… В поварне
вчера объявился бочонок с квасом, хорошо, что дали сперва полакать собаке, – сдохла…
Петр отмахнулся от мыслей… Но гнев сам рвался в височные жилы… Лишить его жизни!
Ни зверь, ни один человек, наверно, с такой жадностью не хотел жить, как Петр…
– Алексашка… Черт, спишь, дай квасу…

Алексашка обалдело выскочил из-под тулупа. Почесываясь, принес в ковшике квасу,
наперед сам отхлебнув, подал. Зевнул, Поговорили немного. «Послушивай», – печально,
бессонно донеслось издали…

– Давай спать, мин херц…