Page 80 - Петр Первый

приказал взять Ваську Силина, жившего на дворе у Медведева, и посадить на цепь.
Васька стал болтать лишнее про то, что берут у него сильненькие люди зелье для
прилюбления и пользуют тем зельем наверху того, про кого и сказать страшно, и за это
ему дадут на Москве двор и пожалуют гулять безденежно…

– На солнце глядел? – спросил Василий Васильевич…
Васька, бормоча, повалился в ноги, жадно чмокнул в двух местах земляной пол под
ногами князя. Опять встал, – низенький, коренастый, с медвежьим носом, лысый, – от
переносья густые брови взлетели наискось до курчавых волос над ушами, глубоко
засевшие глаза горели неистовым озорством.

– Раненько утром водили меня на колокольню, да в другой раз – в самый полдень. Что
видел, не утаю…
– Сумнительно, – проговорил Василий Васильевич, – светило небесное, какие же на нем
знаки? Врешь ты…
– Знаки, знаки… Мы привычные сквозь пальцы глядеть, и это вроде как пророчество из
меня является, гляжу, как в книгу… Конечно, другие и в квасной гуще видят и в решето
против месяца… Умеючи – отчего же… Ах, батюшка, – Васька Силин вдруг сопнул
медвежьим носом, раскачиваясь, пронзительно стал глядеть на князя. – Ах,
милостивец… Все видел, все знаю… Стоит один царь, длинен, темен, и венец на нем на
спине мотается… Другой царь – светел… ах, сказать страшно… три свечи у него в
головке… А промеж царей – двое, сцепились и колесом так и ходят, так и ходят, будто
муж и жена. И оба в венцах, и солнце промеж их так и жжет…
– Не понимаю, – чего городишь. – Василий Васильевич, подняв свечу, попятился.

– Все по-твоему сбудется… Ничего не бойся… Стой крепко… А травки мои подсыпай,
подсыпай, – вернее будет… Не давай девке покою, горячи ее, горячи… (Василий
Васильевич был уже у двери…) Милостивец, цепь-то вели снять с меня… (Он рванулся,
как цепной кобель.) Батюшка, пищи вели прислать, со вчерашнего не евши…

Когда захлопнулась дверь, он завыл, гремя цепью, причитывая дурным голосом…
Стрелецкие пятидесятники, Кузьма Чермный, Никита Гладкий и Обросим Петров, из сил
выбивались, мутили стрелецкие слободы. Входили в избы, зло рвя дверь: «Что, мол, вы
тут – с бабами спите, а всем скоро головы пооторвут…» Страшно кричали на съезжем
дворе: «Дегтем отметим боярские дворы и торговых людей лавки, будем их грабить, а
рухлядь сносить в дуваны… Нынче опять – воля…» На базарных площадях кидали
подметные письма и тут же, яростно матерясь, читали их народу…

Но стрельцы, как сырые дрова, шипели, не загорались – не занималось зарево бунта. Да
и боялись: «Гляди, сколько на Москве подлого народу, ударь в набат, – все разнесут, свое
добро не отобьешь…»

Однажды у Мясницких ворот рано поутру нашли четырех караульных стрельцов – без
памяти, проломаны головы, порублены суставы. Приволокли их в Стремянный полк, в
съезжую избу. Послали за Федором Левонтьевичем Шакловитым, и при нем они
рассказали:
«Стоим у ворот на карауле, боже упаси, не выпивши. А время – заря… Вдруг с пустыря
налетают верхоконные и, здорово живешь, начинают нас бить обухами, чеканами,
кистенями… Злее всех был один, толстый, в белом атласном кафтане, в боярской шапке.
Те уж его унимали: „Полно-де бить, Лев Кириллович, убьешь до смерти…“ А он кричит:
„Не то еще будет, заплачу проклятым стрельцам за моих братьев“.
Шакловитый, усмехаясь, слушал. Осматривал раны. Взяв в руки отрубленный палец,
являл его с крыльца сторонним людям и стрельцам. «Да, – говорил, – видно, будут и вас
скоро таскать за ноги…»

Чудно. Не верилось, чтобы вдруг Лев Кириллович стал так баловать. А уж Гладкий,
Петров и Чермный разносили по слободам, что Лев Кириллович с товарищами ездят по
ночам, приглядываются, – узнают, кто семь лет назад воровал в Кремле, и того бьют до
смерти… «Конечно, – отвечали стрельцы смирно, – за воровство-то по голове не